уже за своих признавать не хотели.
Вот он наконец наступил, первый долгожданный праздник на нашей улице, так дорого оплаченный, такими неисчислимыми жертвами и такой кровью. Не получилось малой крови и могучего удара, о котором мы пели. Но как бы то ни было, фашисты еще не раз пожалеют, мы им такое жизненное пространство покажем, что много еще поколений помнить будут. Поля Подмосковья уже чернеют от трупов и громадного количества техники, брошенной фашистами. Чего здесь только нет: и танки, и орудия, и машины, и какие-то фургоны громадные, и замерзшие трупы. Их уже складывают в штабеля, чтобы меньше места занимали. Кого здесь только нет: и итальянцы, и испанцы, и прочая сволочь. Некоторые жители рубят им ноги, оттаивают на печке и щеголяют в немецких сапогах. К ним нет никакого сострадания и сожаления, для нас они — не люди. Культурная нация, раса господ, сверхчеловеки — что они сделали с нашей землей, которую временно захватили. Везде следы разрушений. Сожжено, разграблено, разбито, уничтожено. От некоторых деревень остались одни печные трубы. Ничего не осталось от усадьбы Л. Толстого, разрушен домик Чайковского в Клину. А там, где не успели разрушить, в тех уцелевших зданиях, которые нам приходилось готовить к приему раненых, все так загажено, что передать невозможно, нужно только увидеть. Столько замерзших испражнений пришлось нам счищать с полов классов, где раньше сидели за партами дети, столько всякой гадости вытаскивать, что пусть нам теперь никто не говорит о немецкой культуре. Своими глазами пришлось увидеть и своими руками вычищать эту «культуру».
Как они не были готовы к тому, что наши начнут бить их в таком количестве!
В церкви устроили так называемый госпиталь, даже суден у них не было. Для этого использовались каски. Ночью мы приехали в эту деревню. Стать негде, все разрушено, нашли оторванную дверь и втроем кое-как разместились на ней на снегу, а мороз — сорок пять градусов. Все кругом минировано, нам не разрешают сходить с дороги. Освободили Истру, Яхрому, Клин, Волоколамск, Солнечногорск и др. В Волоколамске не успели фашисты снять повешенных комсомольцев, в одном из колодцев обнаружили наших раненых, брошенных вниз головами. Снег был глубокий, и я в темноте провалилась в этот колодец.
Наступает новый, полный неизвестности, 1942 год. Что ждет в этом году? Закончится ли война? На эти вопросы никто не может ответить. Встречаем его в Теряевой слободе недалеко от Волоколамска. Нам раздают подарки от англичан. Из Москвы приехал Астапенко. Привез десять дружинниц-добровольцев. Мне очень по душе пришлись Оля Петушкина и Софочка Бунь.
Первая радость — письма из дому. Оказывается, немцы не были в Новочеркасске, был взят только Ростов. Все были живы и здоровы. В школе продолжали учиться. Мы себе даже представить не могли, чтобы вдруг сейчас сесть за парту в нашем 10-м классе и превратиться в школьников. Нет, мы солдаты и никогда уже не станем школьниками. У нас другая программа:
А вот друга сердца у меня нет. У Иры другом сердца стал наш теперешний начальник ППГ Астапенко, Сергея Полянского она забыла. А Олюшкин Игорь учится где-то в военно-морском училище. Она потеряла медальон с его фото и три дня подряд ревела, до этого я никогда не видела ее плачущей. Она считает, что это дурная примета, и с ним она никогда не будет вместе.
У нас осталось только 32 человека нетранспортабельных. Приехал командующий армией Кузищев, подходил к каждому, спрашивал чего бы он хотел. Те, что смогли ответить, попросили красного вина и свежих яблок. Через два часа командарм прислал вино и свежие яблоки — несколько ящиков. А вино-то смогли пить только из поильников, и яблоки я резала на тонкие ломтики.
Мы стоим недалеко от Клина в Завидово на переформировке. А потом будем воевать на другом фронте. В деревне сохранилась часть домов, но стекол нет нигде, а мороз — минус 40 градусов. Мы стелили на пол меховые одеяла и укрывались ими, так что жить можно. Обед берем на семь человек, а едим втроем. Я всю неделю пишу извещения — погиб в боях за социалистическую Родину и похоронен в братской могиле на С-З, Ю-З, С-В и т. д. деревни такой-то.
Сколько горя, слез, страданий несет каждая написанная мною строчка. Их уже не было — сыновей, мужей, женихов. От них не было известий, но их ждали, была хоть какая-то ниточка надежды, что выживут, откликнутся, вернутся. И вот я несколькими страшными строчками рву эту последнюю ниточку. Я реву над каждым извещением, вместе со мной рыдает хозяйка. В конверт вкладывается только фото, если оно есть, остальное сдается в штаб. И еще я пишу отчеты, в каждом отчете человек 15–20 неизвестных. На каждого составляем акт с подробным описанием особых примет. Но кто их найдет по этим приметам? Будут числиться без вести пропавшими.
Вот и закончилось сражение под Москвой, которое станет достоянием истории. Всему миру показал русский солдат, что и хваленых непобедимых фрицев можно бить, да еще как!
Олюшка организовала самодеятельность. Заслуженная артистка 222-го ППГ называют ее. Даже мы с Ирой пели «петлички голубые» и, конечно, песню московских дружинниц.
Всему личному составу 1-й Ударной армии объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего. Самая первая.
Нас перебрасывают на другой фронт на помощь Ленинграду. Мороз — 45 градусов, топить не разрешают, чтобы не демаскировать эшелон. Все вещевое довольствие напялили на себя. Залезаем в спальные мешки, укрываемся, вернее, дневальный накрывает меховыми одеялами и матрацами.
Мы с Олюшкой умудрились отстать от эшелона. Пассажирские поезда не ходят. Идут только воинские — танки, орудия. На каждой платформе часовой предупреждает, как и положено, что будет стрелять. Часовой есть часовой. Чудом удалось втиснуться в финские сани, они никак не охранялись, но в них кое-как можно сидеть, только согнувшись в три погибели. Через несколько станций мы превратились в сосульки, но окончательно оледенеть на сей раз не пришлось — догнали свой эшелон.
До Ленинграда мы не доехали. Разворачиваемся для приема раненых в поселке Фанерный Завод, деревня Парфино, недалеко от Старой Руссы. Это не Ленинградский, а Северо-Западный фронт. Немцев только что выбили из поселка, они встречали Рождество. Комната, где мы должны развернуть операционную, вся обита хвоей: сосной и елкой вплоть до потолка. Пол тоже устлан еловыми ветками. Сама елка украшена необыкновенными игрушками. Здесь не искали мы надписей «проверено, мин нет!» Не ждали они нашу 1-ю Ударную. Их так лихо вышибли, что и столы остались накрытыми. Но нам некогда все это рассматривать. Нужно принимать раненых. Латыши снова вместе с нами.
И снова началось — кокер, пеан, пинцет, шарик, салфетка, турунда, скальпель… Если ранены мягкие ткани, делают глубокие рассечения от входного до выходного отверстия. Очень много ампутаций, резко увеличилось количество газовых гангрен. Снова поступил Николай Чуримов — Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета. На этот раз у него тяжелейшее ранение грудной клетки, открытый пневмоторакс. Произвели первичную обработку, что можно зашили и отправили на специально за ним присланном самолете. Сегодня снимала повязку у очень тяжелого раненого, а стопа отвалилась и упала на пол. Это первый с тяжелым обморожением.
Братские могилы растут, растут, растут. На фанере пишут фамилии. И так все это недолговечно. Сотрется и смоется. Да еще и старшина путает. Умер лейтенант Валентин Панов, я его запомнила, а на
