запрет на издание этой книги Чарской. Меня лично она потрясла, и осталось после прочтения не преклонение перед обожаемым монархом, чего, очевидно, боятся, а преклонение перед героями, которые больше жизни любили Родину. Прочитав эту книгу, настолько проникаешься ее истинно русским духом патриотизма, романтики, что уже до конца дней сохранишь в себе.
Стоим в деревне Большая Вещанка. Раненые все прибывают и прибывают. Ловать разлилась, эвакуировать некуда. Все домики забиты до отказа. Валимся с ног, но вовремя оказать всем помощь не успеваем. Продуктов нет, медикаментов не хватает. Самолеты изредка сбрасывают кровь и сухари. Поврежденные при приземлении банки с кровью отдаем раненым — они ее пьют. Сухарей выдают по 50 граммов. На самолетах вывезли двух раненых комбригов 41-й и 44-й бригад. Обещают дать много самолетов. В соседней Поддорье расчистили аэродром, и ждем, ждем, ждем.
Самолеты стали прилетать большими группами, за ночь до 60 штук. Привозят боеприпасы, продовольствие, а увозят раненых. Здесь же находятся представители частей, которые получают то, что им положено (но по сравнению с тем, что действительно положено, это жалкие крохи). Эвакуировать разрешают только командиров старших и средних. Младших и рядовых пока не разрешают, а они ползут с перебитыми, зашинованными ногами к аэродрому. Страшно смотреть на эту картину.
Мы по очереди дежурим на аэродроме. В «Дуглас» помещается двадцать с небольшим человек (почти все лежачие, набивают, как селедки). Четырехмоторные ТБ[10] берут больше. Летят над немцами, в Валдае оставляют раненых (дальше их отправляют по железной дороге), а сами на день улетают в Москву, там безопасно. А у нас, как нарочно, появилось столько раненых командиров, как никогда. Прибыли шестьсот лейтенантов из РГК, их всех бросили в бой, не успев распределить по частям, и от них почти ничего не осталось — остатки у нас. Выпуски двух московских академий тоже не успели распределить по частям, и они попали под угол «катюши». Что от них осталось — попало к нам, но смотреть на них страшно. Очень много раненных в голову, у одного оторвана начисто нижняя челюсть, сплошь и рядом в бессознательном состоянии.
Сегодня делала перевязку старшему лейтенанту политруку роты, армянину. Сквозное пулевое ранение кисти. Я сделала уже перевязку, отметила в карте передового района и вдруг увидела
Я никогда до смерти не забуду этих мальчишек (сколько их было и сколько еще будет!) и в самую трудную минуту, когда силы будут покидать, буду вспоминать этих ребят и мстить проклятым немцам, не жалея ни сил, ни жизни.
Как только могу выбрать минутку, бегу в 29-й домик, там подобрались такие ребята, которых нужно обязательно как-то поддержать. Одного из них, младшего лейтенанта Володю Зайцева, считают моим братом. Мы с ним похожи как две капли воды и почти ровесники — ему уже исполнилось восемнадцать лет. У Зайчика ампутирована правая рука очень высоко, и он совсем упал духом. Мне пришлось приложить много усилий, чтобы вернуть братишке интерес к жизни, и вот он уже, видя меня, не плачет, а улыбается, начал писать левой рукой. Значит, все в порядке[12]. Володя, как и старший лейтенант Саша Кренцев, с ампутацией ноги, Николай Кульбака с ампутацией руки, Саша Иванов, воскресший из мертвых, еще будут жить и помогут Родине.
Сегодня ночью усадила в самолет весь двадцать девятый домик. Володя оставил адрес родителей, он из Архангельской области, Каргопольского района. Счастливого пути! Я работаю временно с ассистентом профессора Филатова Харлип С.Е. Она производит энуклеацию (удаление) глазного яблока. Смотреть на это, тем более помогать этому, еще тяжелее, чем при ампутации.
У меня совсем плохо со здоровьем. Чего только не ставили: и пневмонию, и сепсис, и т. д. Олюшки нет. Мы спим с Тоней на полу в избе на шинели. Всего нас девять человек. Ночью выйти невозможно, очень тесно, изба маленькая. Ира ушла к Астапенко. Нам по-прежнему дают пятьдесят граммов сухарей. Если бы не хозяйка, не знаю, как бы мы себя чувствовали. Астапенко уговаривал меня не раз эвакуироваться на самолете до Москвы, но я не хотела расставаться со своими, ведь снова к ним я не попаду. А сегодня уговорили окончательно. Самолеты нам больше не обещают, снова нужно будет выходить из окружения, я буду для них балластом. Приехала Олюшка, тоже уговаривала меня и проводила на аэродром. Мне кажется — легче было бы умереть, чем расстаться со своими.
Самолет, на котором я летела, уходил последним. Летим до Валдая, там я должна сдать раненых и лететь в Москву. Самолет идет над немцами, лучи прожекторов пробивают черные занавески на иллюминаторах. Ребята кажутся настолько бледными (а может быть, они такие и есть), что на них страшно смотреть. Беспрерывно бьют немецкие зенитки, и летчик, стараясь выйти из зоны огня, так лихо маневрирует, что нам начинает казаться, что самолет разваливается на части, и мы то стремительно летим вниз, то подбрасываемся вверх на катапульте. Огонь прекратился уже у самого Валдая. А меня все-таки задел осколок, к счастью, легко, аэродромные медики сделали мне перевязку.
Аэродром Валдая действует только ночью, все подсобные службы находятся под землей. Я с трудом разыскала начальника отряда, чтобы получить разрешение на полет в Москву. Он разрешил и назвал номер самолета, на котором я могу лететь. Но когда я вышла из подземных сооружений, самолет, на котором я летела до Валдая, был совсем рядом и уже убрал лесенки и запустил моторы. Ребята, узнав, что мне разрешили, подтянули меня на руках, и мы полетели. Уже начало сереть, шли почти на бреющем, видно все как на ладони — каждое деревце, кустик. Какие же мы были идиоты! Прячась под деревьями, мы думали, что нас не видят немецкие летчики. Да лучшей мишени придумать нельзя.
В Москву прилетели утром. Нас окружили летчики, посыпались тысячи вопросов: как Старая Русса? Как «катюши»? Как партизаны? Как фрицы? И т. д. и т. п. А аэродром громадный, очень много самолетов стоят открыто, только под каждым часовой. До Москвы далековато. Дежурный сказал, что командир отряда едет в Москву, и усадил меня в его машину. Комотряда напоминает громадную жабу, только в петлицах четыре шпалы. Он уселся рядом со мной на заднее сиденье. Вот уже от кого я не ждала нежных излияний! Он сказал, помимо всего прочего, что шофер везет нас к нему на квартиру, что мы там неплохо проведем время (ординарец завалил чуть ли не всю машину пакетами и свертками), а потом, если я не пожелаю с ним остаться, он отправит меня на самолете в Ростов. Ехать железной дорогой бессмысленно — сильно бомбят, особенно узловые станции. Если бы мне пришлось ползти, и то я поползла бы до Ростова, только подальше от этого благодетеля. Но как мне от него избавиться? В это время у станции метро регулировщик перекрыл движение, машина резко затормозила, я нажала на ручку дверцы и вывалилась из машины. Регулировщик снова взмахнул флажком, и машина рванулась. Передо мной оказалось заднее овальное стекло и удивленная жабья морда — я ей показала язык. Все произошло так неожиданно, что я забыла в машине свое имущество. Ну, ничего! Это еще не самое страшное.
И вот я — в Новочеркасске! Радости не было границ, камни хотелось целовать. Как с неба упала. Никто не верил и не узнавал. Мама, когда увидела меня, не поверила своим глазам.
Радость померкла, когда я увидела, что творится в городе — танцы, танцы, танцы. Хотя комендантский час начинается с восьми вечера. Локоны, завивки, маникюры… Почему война не для всех? Почему одни такие же, да нет, в тысячу раз лучше, должны умирать на фронте? А другие в это же самое время танцуют, веселятся, развлекаются, как будто ничего не случилось? Помнят ли они о тех, которые там, на фронте, дерутся и умирают за них? Нет, эти пустые, накрашенные и разряженные куклы ничего не помнят. Главной целью их жизни являются наряды, локоны, маникюры, танцы и брюки, безразлично какие, лишь бы в петличках побольше знаков различия. И это — мой родной город…
Думала ли я совсем недавно, находясь в самом пекле, в окружении, что со мной может произойти такое — увижу родных, буду в Новочеркасске, и будет Саша. Так совсем неожиданно пришла ко мне любовь.
