эту убедительную причину обязательства. Но президент не считал нужным заходить так далеко. боясь, что если он попытается это сделать, то может показаться, будто он сомневается в самой ценности этого соглашения. Перед ним стояла реальная дилемма: обещать вынудить Китай заплатить дань означало рискнуть навлечь на себя упреки; решительный отказ ставил Китай под удар любой сделки, которую ему может навязать Москва. В любом случае и, как показывает история, ошибочно, он решил, что деликатную проблему можно решить, добавив в текст новое условие: «Согласно договору, соглашение, касающееся портов и железных дорог, о которых речь шла выше, требует согласия генералиссимуса Чан Кайши».
Он объяснил Гарриману, что это положение, по его мнению, преобладает над другими. Кроме того, он надеялся на осведомленность Сталина о положении американской конституции, по которому любое соглашение с иностранными правительствами является предварительным и вступает в силу только после одобрения конгрессом. Это, следует заметить, имеет отношение к законной силе документа и, вероятно, к его проведению в жизнь, но совершенно неубедительно в плане моральных или личных обязательств, которые берет на себя президент.
Сталин согласился включить эту новую фразу, предложив, однако, попросить Чан Кайши согласиться с положением, касающимся поддержания статус-кво Внешней Монголии. Так оба положения. одно за другим, остались в тексте, который и был подписан. Положение в подписанном тексте гласило: «Согласно договору, соглашение, касающееся портов и железных дорог, о которых речь шла выше, требует согласия генералиссимуса Чан Кайши. По совету маршала Сталина президент примет меры к достижению этого соглашения».
Президент и Сталин, похоже, не обсуждали, что случится, если Чан Кайши не согласится. Но из всего документа видно, что ни Рузвельт, ни Сталин не сомневались в согласии Чан Кайши.
Оба, похоже, находились в затруднении, когда и каким образом сообщить Чан Кайши о соглашении и о просьбе выполнять его. Никто из них не верил, что этот договор, как бы ни был он связан с обещанием Советского Союза вступить в войну, останется в секрете, если рассказать о нем Чан Кайши. Сталин предположил, что безопаснее всего было бы известить о нем генералиссимуса, когда в конце апреля Сунь приедет в Москву; ведь к этому времени, как он предполагал, советские войска на маньчжурском фронте будут достаточно сильны, и можно будет рискнуть огласить свои намерения, чтобы японцы узнали о них и сделали первый шаг. Президент согласился предоставить Сталину выбор времени для извещения Чан Кайши. А когда Сталин заявил о своем желании, чтобы американское правительство первым связалось с Чан Кайши, так как он заинтересованная сторона, президент пообещал сделать это через посла Хэрли.
Решая вопросы, имеющие прямое отношение к Китаю, президент, наверное, думал, что китайское правительство будет гарантировано от военных действий Советского Союза и возможного сотрудничества Советского Союза с китайскими коммунистами. Дело в том, что заключительный параграф договора гласил: «Советский Союз, со своей стороны, выражает готовность заключить с национальным правительством Китая пакт о дружбе и союзе между СССР и Китаем с целью оказания помощи вооруженными силами для освобождения Китая от ига Японии».
В оригинальных документах ничто до сих пор не проливает прямого света на мнение президента о ценности и смысле этого положения в договоре. Но в мемуарах Черчилль пишет, что Сталин согласился поддержать националистическое китайское правительство. Но он не дает понять, является ли это просто его интерпретацией заключительного параграфа договора, приведенного выше, или Сталин говорил об этом в частной беседе с ним 10-го или в какой-либо иной день. Гарриман в своем заявлении утверждает, что президент «…добился от Сталина обещания поддержать Чан Кайши».
Предположительно, президент ожидал, что констатация всех условий, содержащихся в этом соглашении, приведет к улучшению китайско-советских отношений; а пакт о дружбе и союзе, который будет заключен, гарантирует положение национального правительства Китая. Упорство, с которым Сталин, в ходе их беседы в Ялте. предъявлял свои требования, похоже, не вызвало у Рузвельта беспокойства, хотя позже это дало возможность советскому правительству договориться с Китаем о еще более высокой плате за дружбу. Но, повторим, именно из этой части договора менее, чем из других, ясно, что думали Рузвельт и Сталин.
Черчилль и его помощники из министерства иностранных дел знали, что американское и советское правительства торопятся с соглашением о претензиях русских на Дальнем Востоке. Прямо перед пленарным заседанием 10-го Сталин рассказал премьер-министру о предложениях, которые он сделал Рузвельту. Вероятно, он хотел выведать у Черчилля, как тот относится к желанию американцев иметь порты, находящиеся под международным контролем, ввиду упоминания Рузвельта о том, что подобный же режим можно установить и в Гонконге. О своем ответе Черчилль рассказал нам только вот что: «Я ответил, что мы будем приветствовать появление русских кораблей в Тихом океане и сделаем все, чтобы свести к минимуму потери русских в русско-японской войне».
Из-за нехватки времени мало вероятно, чтобы или он, или Идеи снова обсуждали эту тему с Рузвельтом.
Когда в последние часы конференции законченное соглашение по Дальнему Востоку принесли на подпись вместе с остальными. Черчилль подписал его без возражения. В мемуарах он объяснил причины своей любезности: «Я должен ясно дать всем понять, что. хотя я от имени Великобритании присоединился к соглашению, ни я, ни Идеи не принимали участия в его создании. Оно считалось делом американцев, и, безусловно, представляющим первостепенный интерес для их военных операций. Мы не претендуем на его авторство. Во всяком случае, с нами не посоветовались, а попросили одобрения. Мы и одобрили… Для нас эта проблема была отдаленной и второстепенной».
Вероятно, премьер-министру не хотелось соглашаться, но нужно было поддержать статус-кво Британской империи на Дальнем Востоке. Примечательно, что Стеттиниус в более позднем отчете докладывает, будто один из его друзей в британском правительстве рассказал ему: Идену надоело убеждать премьер-министра не подписывать соглашение, а Черчилль объяснил, что собирается подписать, «чтобы Великобритания смогла остаться на Дальнем Востоке», а также потому, что «…он крепко верит Рузвельту и чувствует, что может полностью полагаться на мнение президента в этом вопросе». Однако Черчилль нигде не упоминает о каком-либо подобном разговоре с Иденом.
Можно также задаться вопросом, не считал ли он свою уступчивость справедливой платой за инициативу, предоставленную Великобритании в Юго-Восточной Азии.
Как и было договорено, наличие соглашения хранилось в тайне. О нем не упомянули в совместном коммюнике, выпущенном в конце конференции. Никто из трех его авторов не обмолвился о нем в публичных отчетах о конференции. Эта секретность преследовала несколько целей. Она гарантировала Советскому Союзу военную безопасность, откладывала любую возможную реакцию китайского правительства или китайских коммунистов на соглашение и предотвращала активные дебаты в Соединенных Штатах. которые ослабили бы единство союзников. Но именно эта секретность придавала соглашению зловещий оттенок, что стало одной из причин появления бурного интереса и преувеличения его важности в публичных спорах.
В конечном счете, его главным итогом вполне могло оказаться следующее – скорее Япония потеряет свою империю и положение на Азиатском континенте, чем Советский Союз откажется от своих притязаний.
Но сомнения и споры начались позже. Авторы договора расстались в Ялте с чувством, что соглашением о действиях в северной части Тихого океана они вовлекли в свою коалицию еще одного члена и расчистили дорогу Китаю, чтобы он мог свободно войти в нее.
Временного соглашения достигли и по Корее. В Каирской декларации американское, британское и китайское правительства обнародовали решение, что «…в свое время Корея станет свободной и независимой». В той же беседе 8 февраля Рузвельт поднял вопрос о практическом осуществлении этого вопроса. Он спросил мнение Сталина об опеке над Кореей, осуществляемой советскими, американскими и китайскими представителями, и предложил при необходимости сохранять ее в течение двадцати или тридцати лет с целью подготовки страны к самоуправлению. Сталин сказал, что чем короче будет этот период, тем лучше. Он поинтересовался, предполагается ли размещение в Корее каких-нибудь иностранных войск. Президент ответил отрицательно, и Сталин выразил одобрение. Тогда президент сказал, что не считает таким уж важным приглашать британцев к участию в опеке над Кореей, но боится их обиды, если
