закончились. Чувствует она себя отвратительно, кашляет, у нее температура, она медленно ходит между шкафом, комодом и гардеробной, присаживается на кровать, замирает на минуту у окна, идет к письменному столу, начинает что-то писать, возможно, письмо, рвет, бросает в мусорную корзину: «Дорогой Хенрик, я хочу, чтобы мы…», а что дальше, не знает. Лихорадка сотрясает тело, иногда ей становится трудно дышать, особенно после приступа кашля.
Входит Эрнст: «Неужели ты серьезно хочешь ехать, ты же больна. Черт подери, у твоего чувства долга должен быть предел. Я был в Старой Уппсале, катался на лыжах. Мороз — двадцать пять градусов. Выпью рюмку коньяку. А потом на работу, у меня вечерняя смена, так что мы, похоже, расстаемся ненадолго. Я приеду в Стокгольм на следующей неделе. И мы сходим в Драматический театр, на последнюю пьесу Стриндберга. Береги себя, моя любимая сестренка. Поцелуй меня. Передать что-нибудь Хенрику? Мы с ним увидимся завтра вечером в хоре. Передать привет? Стало быть, не передам. Прощай, моя ягодка!»
Эрнст уходит, а Анна разражается слезами, она опять плачет, вовсе не желая плакать, не понимает, откуда берутся слезы. В дверь заглядывает мама Карин: «Не выпить ли тебе немножко эмсеровской воды, девочка моя? Дай-ка я попробую твой лоб. Ты, кажется, разболелась всерьез. Сейчас я позвоню директрисе и скажу, что ты больна. Я не собираюсь отпускать тебя в таком состоянии!» Анна недовольно мотает головой: «Оставь меня в покое, уходи, я запрещаю звонить директрисе. Она ненавидит неженок. А вот эмсеровской воды, пожалуй, было бы неплохо выпить».
Фру Карин отправляется вскипятить эмсеровской воды. Анна садится за стол. «Дорогой, милый Хенрик, мы должны…» — но она не знает, что они должны, и рвет лист. Раздается робкий стук в дверь. В дверь просовывает голову начальник транспортных перевозок, увидев Анну, он улыбается. Передвигаясь с помощью двух палок, заходит в комнату и опускается на ближайший стул.
Искушение непреодолимо. Анна бросается на колени и обнимает отца: «Милый, дорогой папочка, помоги мне. Я больше не могу. Не знаю, что мне делать, ведь на мне лежит ответственность, понимаешь, а у меня нет сил!»
Наконец-то Анна заплакала по-настоящему. Она кашляет, хлюпает носом и плачет, прямо как маленькая девочка — совершенно безутешно. Появляется фру Карин со стаканом дымящейся эмсеровской воды. Она прямо-таки приходит в ужас и, поставив стакан на ночной столик, придвигает стул, чтобы быть поближе к дочери. Время от времени она похлопывает Анну по плечу и по спине.
Карин. Сейчас я уложу мою доченьку в постель и сразу же позвоню доктору Фюрстенбергу и директрисе. После ужина я приду к моей девочке, и мы немножко поболтаем. А потом я тебе дам порошок, чтобы ты хорошо выспалась, и завтра тебе полегчает, и тогда мы все решим. Хорошо, девочка моя?
Анна молча кивает. Пожалуй, так будет лучше.
Следующая сцена разыгрывается через несколько дней после описанных событий. В кадре — студенческая каморка Хенрика. За письменным столом сидит нежданный гость. Это оптовик Оскар Окерблюм. Он в шубе, на ногах боты, каракулевую шапку он положил на Священное Писание. Входит Хенрик, на его лице появляется ошеломленное выражение. Оскар немедленно начинает говорить.
Оскар Окерблюм. Добрый день, кандидат, извините мое непрошеное вторжение, но ваш друг Юстус Барк счел, что он может меня впустить без особого риска. Черт, ну и холодина же у вас здесь! Вы позволите старому человеку остаться в шубе? Нет, нет, не разводите огонь ради меня. Юным сорвиголовам, верно, надо остужать лоб. Почем знать? Будьте так добры, сядьте. Я не отниму у вас слишком много вашего драгоценного времени, господин Бергман. Садитесь же, я сказал.
Хенрик. В чем дело?
Оскар Окерблюм. Скоро выяснится. Скоро выяснится, молодой человек. Умерьте ваш гнев. Я вам не враг. Я лишь передаю сообщение. Семейство сочло, что кандидата нужно поставить в известность и что я для этого самая подходящая кандидатура.
Хенрик. Говорите, что у вас на сердце, и уходите.
Оскар Окерблюм. Вот вы какой тон взяли, молодой человек! Ну да ладно, это облегчает дело.
Хенрик. И прекрасно.
Оскар Окерблюм. Меня послали сюда, чтобы сообщить вам следующее, и слушайте внимательно, кандидат: моя младшая сестра Анна больна. У нее туберкулез. Поражено одно легкое, и есть опасность, что болезнь затронет и другое. Сейчас ее лечат дома. Как только ее состояние позволит, мать повезет ее в санаторий в Швейцарии, где ей будет обеспечено соответствующее лечение. Помолчите, кандидат, позвольте мне договорить, не прерывайте. Моя сестра Анна просит вам передать, что она больше не хочет иметь с вами дела, господин Бергман. Она настоятельно просит не писать ей, не звонить, и не стоять возле дома, и не домогаться ее каким-нибудь другим образом. Она решительно хочет забыть о вашем существовании, господин Бергман! Наш врач говорит, что это будет важной частью ее выздоровления. Мое последнее сообщение — незаслуженная любезность со стороны семьи. В этом конверте — тысяча крон. Прошу вас, господин Бергман. Я кладу конверт на ваш стол. Теперь наша встреча окончена, и я удаляюсь. Позвольте мне только добавить личный комментарий к сказанному ранее. Мне жаль вас, и мне больно видеть, как вы несчастны. Вы наверняка вполне достойный юноша. Мой брат Эрнст решительно утверждает, что вы обладаете талантом, необходимым для серьезного призвания священника. И со временем вы, конечно, извлечете урок из случившегося. (
Есть веские причины побыстрее пролистнуть несколько страниц нашего повествования. Таким образом исчезают два года, нырнув, они пропадают в реке времени, почти не оставив после себя следов. Это ведь не Хроника, предъявляющая строгие требования к описываемой действительности, и даже не документ. В моем детстве в еженедельниках публиковались картинки, состоявшие лишь из номеров и точек. Надо было самому карандашом соединять эти точки. И постепенно проступали слон, ведьма или замок. У меня есть фрагментарные заметки, короткие рассказы, отдельные эпизоды — нумерованные точки. Я соединяю их линиями в надежде, возможно, тщетной, что проступит лицо. Может, я вижу очертания правды о своей жизни? Иначе зачем бы мне так стараться? Старые отцовские часы неутомимо тикают на подставке на моем рабочем столе, я взял их из его тумбочки после его смерти вечером в конце апреля 1970 года. Часы тикают, им скоро сто лет. Однажды они почему-то остановились. Я был подавлен, вообразив, что отцу не нравится моя писанина, что он отвергает это запоздалое внимание. Как я ни крутил часы, как ни тряс их, как ни ковырялся и ни дул в них, секундная стрелка отказывалась двигаться. Я спрятал часы в отдельном ящичке письменного стола, это был развод. Мне будет недоставать их тикающего пульса и тихого напоминания о том, что время отмерено. Полежав, часы одумались. На следующее утро я заглянул в ящик, без всякой надежды. Часы неслись во всю прыть. Может, то был добрый знак. Я рассказываю этот эпизод, чтобы вы улыбнулись. Сам я, однако, серьезен.
Проходит два года: умирает Густаф Фрёдинг, его возводят в ранг короля поэзии. Появляется новый сборник псалмов. В автогонках Гётеборг — Стокгольм победитель зафиксировал рекордное время — 22 часа 2 минуты. Приступает к своим обязанностям второе правительство Стааффа, в городе насчитывается тысяча автомобилей. Летом открываются смешанные бани в Мёлле, на месте события присутствуют международная пресса и фоторепортеры еженедельников. Один искатель приключений перелетает через Эресунд, архиепископ Экман противится назначению Бенгта Лидфорсса профессором ботаники, ссылаясь на беспорядочный образ жизни последнего. Метрдотеля Юхана Альфреда Андера, совершившего зверское убийство с ограблением, казнят на только что купленной за границей гуманной гильотине. Комета Галлея, по общему мнению, предвещает мировую катастрофу, возможно, гибель Земли.
Прошло всего два года, сейчас апрель 1911.
Хенрик Бергман только-только посвящен в сан. Анна все еще находится в санатории на берегу озера Лугано, он называется «Монте Верита». Она практически здорова. Свее Окерблюм сделали обширную
