буфетах и ресторанах, где он побывал, потом стола не достанешь, публика прет, аж с ног валится: а как же! Посижу и я, где Фосс сидел. Выручка страшная.
— Вези ко мне! — приказал Баграт.— Всегда будешь и ты бесплатно кушать, только вези, Терентий. К чертовой матери, я его сам поеду встречать. Ай, какой человек, какой милый, душа мой. Ты мне говоришь, правило по торговле вышло. Вот где наше правило,— стукнул он себя по карману.— «Я Фо-осс!» Ай, какой барин, к чертовой матери. Вези ко мне. «Я — Фосс». Ха-ха! А я Баграт, к чертовой матери.
— «Я Фосс. В газетах читали?» — Терешка хохотнул, допил рюмочку и стукнул ею по столу.— Такой промысел,— наслушаешься, насмотришься.
— А и ты хорошо жить стал.
— Ведь стараюсь. Архиепископ серебряную сбрую подарил. Вы думаете, я всегда так жил, как сейчас?
— Меня не касается, какой ты был, меня касается, какой ты стал.
— Прихожу с военной службы,— захотелось похвастаться Терешке,— ну, куда поступить? В руках никакого ремесла. В городовые? Свисток в зубы и бегать за мошенниками?
— Обыски у Баграта делать, за ширмами девок пугать. Цитович мне кровь испортил, пристав.
— Служу год, служу два. Встречает старший по участку. «Рассчитываюсь,— говорю ему.— На квартире живу, ничего нет».— «Не умеешь. Пойдем за мной». Спускаемся на пристань Дицмана. Известка высыпана. «Чья известка?!» — «Та нема хозяина, сейчас подойдет».— «Ага, запишем». Приходит хозяин. «Не на том месте выгрузил! Десять рублей штраф!» — «Та я...» — «А то и двадцать пять запишу». Хозяин ему в руки три рубля: ради бога, не трогайте. Ведет дальше. «Чей лес?» — «Хозяин пошел искать дрогалей». — «А здесь лес не сбрасывают. Во-о, видишь место? Там. Штраф, пожалуйста». И пока прошел по берегу, рублей пятнадцать насобирал.
— Душа мой!
— «Ну, видел?» — мне. «Видел». Мимо двора проходим. «Почему у вас снег не откидан?» — «Некогда. Батько на работе».— «Три рубля!» — «У меня нету».— «В участок принесешь пять!» Я посмотрел-посмотрел. «Остаешься?» — спрашивает. И я попробовал.
— А кто глазами моргал, и сейчас на углу со свистком стоит!
— Стоит, а чего ж. Жирный гусачок, спасибо.
— Завози поскорей гостей. «А я — Фосс!» Ха-ха, давай вези. «Ой, пье чумак, пье...» — неслось из машины.
— У Швыдкой рука легкая,— сказал Терешка, надевая картуз.— Привез ее, а за ней и пошла публика! Швыдкая ж приехала, знаете?
— Баграт все заведения знает. Вези Фосса ко мне! Каждый, душа мой, себя жалеет. «Духанщик — давай стаканчик». В станице работал. Я стаканчик брал, немножко отпивал, потом воды потихоньку наливал. «Духанщик, почему градус не полный? Протокол надо!» Бедный духанщик сюды-туды: пожалуйста, бутылку. Не торговля, а слезы, душа мой. Тысячи плати, копейка клади.
— Да вы копейками втрое получаете.
— Когда в станице духан держал — вай-вай что делал. Атаман — семейство семь душ, писарь — семейство восемь душ. Атаман — семейство семь раз родился, семь раз крестился, семь раз именины делал. Писарь восемь раз. Считай, душа мой. Атаману на каждый раз ведро водки давай, четыре раза в год именины делать. Мы ему говорим: закон такой нема — четыре раза в год именины. Я такую водку давал, к чертовой матери, что с одной бутылки самый крепкий урядник свалится. Придет домой, смотрит: на тыну горшки сушатся. «Не мешать! Басурманские чалмы рубаю! Я им покажу, как на мой тын садиться'!» А сейчас входит городовой с барышней: «В карты играют? За ширмой кто?» Именины не справляют. Ты два года назад на спор, за сто рублей, въехал в «Шато де флёр», а я каждому крючку бесплатно наливаю. Офицеры ко мне не ходят. Они в Панском куту гуляют.
— Да вот только что привез... — сказал Терешка, но сплетничать о происшествии счел неуместным.
Еще спал, додремывал на сырой заре город Екатеринодар. Пусты были железные скамейки на Красной, темны окна гостиниц, не грохали бельгийские трамваи. Все, кто между собой дружил, ссорился, затягивал узлы связи, судился, думал на ночь о своем несчастье или удаче, кто гнал извозчиков в ателье, в магазины, на концерт, к больным родственникам или к любовницам, кто жил так хищно, что полагал, будто никогда не умрет, кто принял власть, ждал писем, наказания, кто положил в фундамент будущего дома золотую монету и кто протягивал у церкви руку за копейкой помощи,— все-все спали одиноким сном и друг другу не мешали. Все они спят, ничего не ведая до утра, как будут не ведать когда-то вечно. Кроток ночью под небесами улей человеческий. Никому ничего не нужно. И даже городовой на углу ищет союза с извозчиком, остановит покурить и перемолвиться словом. Спит закутанная сумраком во дворце сама власть, беспомощная, как все сонное, но едва вспорется утро — продерет она очи и берется за тяжелую булаву. Много раз возвращался Терешка к своим воротам в тот ранний час, когда еще не кричали павлины во дворе давно убитого наказного атамана Кухаренко и когда замечал вдруг, что в Екатеринодаре много еще кособоких камышовых хаток, поставленных первыми черноморцами.
«ЧАШКА ЧАЯ»
Пока Терешка гонял из конца в конец города фаэтон, а Швыдкая клала поклоны в церкви и жертвовала нищим рубли, пока генерал Бабыч разбирался в донесениях, а Лука Костогрыз качал на пасеке майский мед, Толстопят готовил казаков на лагерный сбор, Калерия почитывала роман Вербицкой, Бурсак изучал судебные дела, а Попсуйшапка выкуривал с братом шкурки в общей уборной двора, Фосс грабил буфеты в Новороссийске, пока неизвестные люди торопились добыть прокорм, жениться, наторговать денег, починить хату, справить сына на службу, вспахать землю, столкнуть соперника и т. п., пока, словом, все жили своим личным временем, замечая только смену дня и ночи. Время — великое, вечное и равнодушное — что-то убирало и прибавляло в этом, казалось, стоячем мире, творило судьбу каждому и миру в целом и незаметно сдвигало на маленький градус орбиту бытия. Никто не знал, что с ним будет завтра, даже через минуту.
Калерия Шкуропатская шла по Красной, и вдруг на нее наскочила цыганка.
