привязные ремни; штурвал на себя!
Захрустели, почти ломаясь в страшной перегрузке, спина, руки, плечи — держи, держи штурвал, держи!.. На себя, на себя, на себя — ты выдержишь, ты сможешь... Надсадный рык обезумевших от боли моторов, хруст и треск ребер — твоих, самолета? Наваливается черно-багровая тьма, но сквозь нее видно, как земля боком проваливается вниз; бьющая вибрация сотрясает стонущую машину — держись, миленькая, держись, как мы, родная...
— Ух-ходи... Сшиб-бут... — косноязычно простонал штурман, вмятый в сиденье сотнями килограммов перегрузки; раздирая тяжкие веки, он косится за борт, в смертно-разноцветную пульсацию зенитного огня; и командир, ломая шею и плечи, все-таки заваливает штурвал — и «пешка» послушно заваливается на крыло, уходя нырком из-под быстрого плетения дымных кружев; тут же командир, обретая полную власть, рывком перевалил ее в скольжение с загибистым разворотом, сбивая с толку зенитчиков; а штурман, выворачивая шею, следил за невидимыми уже бомбами и мучительно ждал, ждал, ждал — и вдруг что-то нечленораздельно, на вопле, выкрикнул и грохнул кулаком в борт: мост внизу сзади медленно бесшумно вспучился над горбом закипающей черным воды и накрылся шапкой дыма и пара.
— Так! — четко выговорил капитан, глянув через борт. — Так, и только так, — как учили!
— Пройдемся, командир! — Штурман, скаля весело зубы, привстал к пулемету. — Им не до нас уже — пройдемся!
— Стрелок, как?
— Разочек, масенький разочек! — пропел стрелок и, откинув в ревущую пустоту нижний люк, на секунду зажмурился, замотал головой от мгновенно взвихрившейся в отсеке пыли и быстро выдвинул в люк ствол крупнокалиберного пулемета.
Капитан положил «пешку» в крутой вираж.
Зенитки били разрозненно.
Впереди внизу вместо моста было беспорядочное нагромождение перепутанных, перекореженных балок; в рухнувших пролетах клокотала черная вода, билась вихрями белая пена; у самого берега чадно горел опрокинувшийся под откос грузовик; с небольшой высоты хорошо было видно, как в обломках моста падали в клокочущую воду фигурки солдат.
— Стрелок, домой: «Работу выполнил! Вы-пол-нил!»
— Ага...
— Немедленно!
— Сейчас, сейчас... — Стрелок сощурился — и тут же пулемет запрыгал, затрясся в его руках, затвор плевался сизым, мгновенно вылетающим в люк дымом, казалось, доносится тонкий звон вылетающих гильз; в носу застучали крупнокалиберные пулеметы командира; расцвеченный трассами и огнем мечущихся пожаров, окутанный пылью, дымом и взметенным песком, промелькнул берег; «пешка», победно ревя моторами, полезла по изогнутой дуге вверх — и тут же в аккомпанемент боя включился штурман: вжав плечо в приклад-упор, он азартно стрелял вниз и вбок, и его скорострельные лихие ШКАСы резко взахлеб трещали, засыпая берег дождем сотен и сотен пуль, сея смерть.
Через несколько секунд Пе-2 на полных газах уходил от реки.
Стрелок захлопнул нижний люк и встал, настороженный, к верхней турели. Штурман, пилот и стрелок заулыбались, услышав в наушниках сквозь треск, хрюканье и завыванье эфира хриплое и счастливое:
— Хлопцы, люблю! До дому! Я жду — до дому, диты мои!
— Ну, батько, и все тут! Тарас Бульба... — пробормотал, улыбаясь, капитан и, спохватившись, предупредил: — Ныряем в туман. Штурман, считай кратчайшую посадку — к истребителям. Стрелок, теперь гляди в оба: не верю, что нас выпустят!
— Уже, уже просчитываю. — Штурман схватил карту, быстро прикинул. — Командир, давай ворочай на сто тридцать.
— Вот они! — выкрикнул стрелок. — Справа сзади, на три часа, — пара «мессеров»! На шесть, с нижней полусферы, — еще пара! Дистанция...
— Не-ет, умники, опять прохлопали... — Штурман глядит назад, где виднеются отчетливые силуэты медленно нагоняющих истребителей; нет, не догонят: «пешечка»-машинка особенная, бывший истребитель, с ней справиться нелегко... Он успокоенно вертит головой и вдруг, похолодев, выкрикивает: — Командир, стрелок! Справа на траверзе напересечку — звено!
Он отбрасывает планшет, хватается за пулеметы, перебрасывает стволы на правый борт.
— Уй-дем... — цедит сквозь зубы капитан, косясь вправо; он тоже видит их, меряет взглядом расстояние до медленно — ох, медленно! — наплывающей серой мути, в которой гаснут солнечные лучи, и до истребителей. Туман, гнилой туман — единственное спасение. Он чуть подтягивает штурвал, ставя «пешку» в набор пять метров в секунду, доворачивает чуть левей, вот так... А теперь полный газ, полный, сектора? до упора! И Пе-2, максимально используя все свои скоростные возможности, мчится в пологом наборе чуть наискось, отыгрывая хоть десятками метров, но все же расстояние.
Быстро приближающееся справа звено слаженно расходится двумя парами, перестраиваясь для атаки, — одна вверх, другая вниз; на миг вспыхивают ослепительные солнечные зайчики на плоских угловатых фонарях кабин «сто девятых»[8].
«Пешка», надсадно воя и мелко дрожа, несется вперед, оставляя в небе двойной коричневато-желтый след дымов от перегруженных моторов.
Стрелок-радист, играя желваками, нервно водит стволом ШКАСа, потом, подняв голову, секунду-другую вглядывается в приближающиеся острые желтые носы, в хрустально мерцающие круги винтов, окаймленные желтыми кольцами; скривившись от непонятной боли, сдергивает пулемет с верхней турели, ныряет в отсек, лихорадочно вбрасывает ствол в бортовую амбразуру, перещелкивает затвор и зло бормочет:
— Ладно, мы свое сделали, теперь попробуйте вы, хрен вам всем... Мы еще сыграем, сто немытых вам в душу...
Штурман, приникнув к пулеметам, положил палец на спуск и замер, почти не дыша.
— Брось! — зло кричит капитан. — Витька, брось пулемет! Уйдем! Хватай карту — уйдем, говорю!..
В кабине немецкого ведущего истребителя пожилой летчик, щурясь от играющих на лице солнечных бликов, отраженных приборными стеклами, что-то тихо бормочет, большим пальцем сбрасывает на ручке управления предохранительную скобу гашетки общей стрельбы и мягко опускает нос машины; в зеркальце заднего вида покачивается, как привязанный, напарник; в зеркале-рамке прицела зажат силуэт русского бомбардировщика, который нагло, не маневрируя, мчится почти по прямой, умело, отлично используя возможности машины; палец ложится на гашетку.
...Стрелок видит повисшую уже рядом пару истребителей, видит, как они слаженно доворачивают для выхода на позицию стрельбы, и, очень стараясь быть спокойным (только б голос не дрожал; держись, парень, осталось чуть-чуть, ты всегда верил в себя — вот и держись; долг — это выполненное обещание, это оправданная вера; эх, жалко, что все так быстро, столько еще хотелось, ну да ладно; все это будет длиться десяток секунд — бой дольше не бывает, такой бой, — но мы и за эти секунды много успеем), стрелок просит:
— Командир, дожимают, где-то осталось семьсот, сейчас откроют огонь, доверни чуть левей.
Командир как не слышит. Дико, воюще ревут перегретые моторы — стре?лки «Температура воды» завалились за красные отметки, масло почти на пределе, — но выносите! Выносите, родные, вы ж русские!..
— Сашка! Уже пятьсот! Я отсеку их, отсеку, но левей же! У меня сектор зажат! Сашка!
Нет, только не ввязываться, уйдем, только не ввязываться — иначе хана, иначе все...
— Сашка, гад, что ж ты делаешь!
Палец на спуске, щека, сволочь, дрожит; что? командир задумал? Четыреста метров... Ух, как люто свистит ветер в люке!..
Стрелок видит пульсирующее мигание в носу истребителя, судорожно ухмыляется:
— А-а, фриц, психуешь, падла; рано, рано...
Тускло светящиеся трассы-спирали, завиваясь шнурами, тянутся к нему, но, изгибаясь, уходят вбок и вниз, мелькая игрушечно-оранжевыми шариками.
— То-то... А вот сейчас будет в самый раз, ну, давай, иди сюда, иди — и я твой, если возьмешь,
