заявлять ходатайство об исключении какого-либо вещественного доказательства. Пусть даже сам папа римский будет заявлен в качестве свидетеля защиты. Мне все равно. Если обвинение не будет знать о нем заранее, его показания в этом зале заслушаны не будут. И второе: к вам лично будут приняты самые строгие санкции. И я не шучу.
Все огромное тело Хоби слегка подается вперед, изображая послушный поклон.
— Да, ваша честь, — говорит он.
Я не свожу с него неприязненного взгляда все то время, пока он продолжает бормотать свои заверения.
— Что у нас там дальше? Кто следующий? — спрашиваю я Мольто.
— После обеда? — Мольто удивленно моргает, озадаченный тем, что после неприятного утреннего сюрприза меня подвела память. — Сенатор, — отвечает он.
Типично для меня. То, чего опасаешься больше всего, вспоминаешь в последнюю очередь.
Тем временем к свидетельскому месту уже подошли конвоиры в коричневой форме, чтобы отвести Хардкора назад в камеру временного содержания. Один из них, Джозетти, крупный мужчина, весь заросший седеющими волосами, к которым, очевидно, уже с год как не прикасались ножницы парикмахера, успокаивает свидетеля. Хардкор поднимается в полный рост и, повернувшись в сторону защиты, устремляет на Хоби испепеляющий взгляд. Адвокат ловит его и, ссутулившись над заваленным бумагами столом, отвечает своим взглядом, пристальным и тяжелым. Дело не столько в личном триумфе, сколько в уроке, который преподал Хардкору Хоби. Это декларация веры: «Мой путь лучше. Разве ты не видишь, что он лучше?» Момент противостояния затягивается. В конце концов именно Хардкор, олицетворяющий изначальное зло и жестокость, отворачивается первым, используя в качестве предлога требовательный жест конвоира.
Когда я вхожу в канцелярию, то вижу, что Мариэтта, как всегда, сидит, уткнувшись в телевизор. На ее щеках серо-голубые отблики от светящегося экрана. Полдень — обычное время «мыльных опер». Тем не менее ее глаза на мгновение стреляют в мою сторону.
— Что?
Она даже не удостаивает меня ответом, а молча подает маленькую полосатую коробочку для подарков с пришпиленным к ней конвертом. Усевшись за письменный стол, я сначала открываю конверт.
Сонни!
Еще раз спасибо за ужин. Я бы сказал больше, но не хочу нарушать правила.
Мне пришло в голову, что Никки эти вещи могли бы понравиться. Надеюсь, они на какое-то время займут ее. Пожалуйста, передай Никки, что знакомство с ней стало для меня самым приятным событием за последние несколько недель. (Я не шучу!)
Сет.
P.S. Копы все-таки нашли машину отца. Она была припаркована за углом. Никаких повреждений, и даже двери были закрыты. Полицейские побеседовали с соседкой, которая знает моего отца, и та сказала, что видела, как он ставил свою машину на это место три дня назад. Она уверена, что с тех пор машина не трогалась с места. Очевидно, он все перепутал.
Думаю, мне придется что-то предпринять.
Сет. Подобно лошади, на которую надели шоры, я все утро подавляла в себе жгучее желание посмотреть на ложу присяжных. Все равно, даже когда я остаюсь одна, стоит подумать о нем, как во мне рождаются противоречивые чувства. Такое творится со мной вот уже два дня: какое-то юношеское влечение с привкусом романтической любви и упорный страх на грани обреченности. В субботу вечером после поцелуя, который едва не свел меня с ума, я пребывала в состоянии умственного паралича. Я сидела в гостиной в потоке чистого, белого света, исходящего от галогенного светильника на длинном кронштейне, и пыталась читать. Примерно раз в десять минут мои пальцы непроизвольно прикасались к губам, затем, очнувшись, я тут же отдергивала руку.
Внутри коробочки, которую оставил Сет, лежит большой пластмассовый зуб размером с яблоко. Он открывается вверху, и в нем я обнаруживаю несколько предметов, продаваемых обычно в дешевых магазинчиках: заводные игрушечные челюсти, которые щелкают и прыгают по столу, и набор фальшивых торчащих зубов вроде тех, с которыми Джерри Льюис сделал свою карьеру. Никки будет вне себя от восторга!
— А куда подевался тот забавный дядя? — поинтересовалась она утром в воскресенье таким естественным, непосредственным тоном, словно само собой подразумевалось, что он до сих пор мог быть еще в нашей квартире.
— Отправился домой, глупышка. Он тебе понравился?
Темные косички взметнулись в воздух: так сильно она встряхнула головой. Закусив губу, Никки замолчала, стараясь побороть обиду. Он ушел и оставил ее.
— Ему нужно отрастить бороду, — произнесла она наконец.
Возможно, ему и стоит сделать это. Я представляю себе Сета с пышной растительностью на щеках и подбородке, последним прибежищем лысеющих мужчин, и мне становится очень весело. Однако приступ веселья быстро проходит, и мной опять овладевает серьезное, почти грустное настроение. Каждый раз, когда я размышляю над этим, прихожу к одному и тому же заключению. Это ведь взрослая жизнь, не так ли? Небольшие приступы безумия и очередное собирание сил перед долгим, ответственным путем. Перечитывая записку Сета, я качаю головой, удивляясь такой забывчивости его отца. А затем кладу назад в коробку подарки Никки. Чтобы лишний раз не мозолить глаза Мариэтте, я ухожу на обед через заднюю дверь.
Все мы — Хоби, Сет и я — в той или иной степени понесли урон. Время оставило на нас свои отметины. Один облысел, другой потолстел. Все изменились, но сохранили узнаваемые черты. Что же до Лойелла Эдгара, то он просто потряс меня своим видом. Я видела его фото в газете, однако они, должно быть, были сделаны лет десять, если не больше, назад, когда Эдгар только начал карьеру в местной политике. Мне даже в голову не приходило, что ему теперь уже под семьдесят. Волосы, естественно, стали короче, сильно поредели и поседели. За эти годы он прибавил в весе фунтов тридцать — сорок и во многом потерял прежнюю осанку. Эдгар, которого я всегда видела жестким и угловатым, теперь стал мягче и приобрел округлость манер.
Он стоит перед скамьей в ожидании инструкций. Уже одно его появление здесь носит значительный оттенок драматичности — отец, которого намеревался лишить жизни родной сын. Репортеры навострили уши. Места на галерке забиты до отказа. Напряженные, любопытные лица за пуленепробиваемым стеклом кажутся далекими и отстраненными, словно изображения человеческих фигурок на экране телевизора. Энни поставила у входа еще одного помощника шерифа, чтобы тот поддерживал порядок, следя за правильным распределением зрителей на стоячих местах, справа и слева, так как проход всегда должен оставаться свободным. Пришел даже Джексон Айрес. Его обязанности уже исчерпаны, однако любопытство, очевидно, пересилило. Он сидит в переднем ряду на одном из мест, которые обычно резервируются для сотрудников прокуратуры.
Эдгар стоит на потертом сероватом ковре у подножия скамьи. Он явно чувствует себя не в своей тарелке, оказавшись в фокусе столь пристального, живейшего интереса. Он принес с собой газету, которую держит обеими руками. Это пожилой упитанный мужчина в спортивной шерстяной куртке. Никто не удивится, если он скажет, что в свое время был университетским профессором. Внешность у него самая подходящая. Забыв, очевидно, о том, где находится, он фамильярно кивает мне.
— Доктор Эдгар, — произношу я громко вслух. После этого Мариэтта провозглашает:
— Слушаются свидетельские показания, — и я жестом приглашаю Эдгара занять место в свидетельском кресле.
Он садится и наклоняет лицо к микрофону. Робкая и даже жалкая улыбка производит тягостное впечатление, словно он молит о защите и надеется на нее. Он готов. Приводя Эдгара к присяге, я обращаю
