присутствию. Меня поражает то, как он выглядит. Первое впечатление — он болен. Однако это, как я тут же распознаю, всего лишь мое отвратительное инстинктивное желание низвести всех до своего уровня. Годы милосердно распорядились с обликом Сета, сделав его черты благородными, однако он сильно облысел. Гладкий розовый череп придает какой-то дешевый, мещанский вид человеку, который раньше носил длинные волосы цвета мыльной воды. В остальном он не слишком изменился. Разумеется, чуть потолстел, и по-прежнему его тонкие конечности кажутся неестественными на фоне высокого роста. У Сета продолговатое лицо, доминирующей чертой которого является нос, и более увесистая, чем раньше, нижняя челюсть. Перипетии жизни сделали свое дело.
— Мистер Мольто, — говорю я, приведя наконец свои чувства в порядок, — не изменилась ли ваша позиция по отношению к председательствующему судье в связи со вновь открывшимися обстоятельствами — моим предыдущим знакомством с представителем защиты?
Мольто стоит, скрестив на груди руки. Обкусанные ногти выдают его обычное нетерпение. Мы обсуждали этот вопрос уже не один раз.
— Нет, — отчетливо произносит он.
Тем временем мой боязливый взгляд украдкой скользит в сторону ложи для присяжных, где сидит Сет. «Что он здесь делает?» — задаю я наконец себе вопрос. Ответ слишком очевиден. Журналист. Он будет писать о совпадении. Об инстинктивной прозорливости. О поворотах судьбы, о том, как персонажи из его прошлого появляются вновь, но для каждого уже написана другая роль, и это производит странное впечатление. Будто все они занимают какое-то не то, не свое место, словно в кошмарном сне.
— Ваша честь, — напоминает Таттл, — мое ходатайство… Полагаю, ваша честь уже видела утренний выпуск «Трибюн»?
Все новости я обычно узнаю по телевизору, когда три раза в неделю отвожу детей в детский сад. Иногда, поздно вечером, уложив Никки спать, я делаю себе огромную поблажку. Беру стакан вина, ложусь в горячую ванну и листаю «Трибюн» или национальное издание «Нью-Йорк таймс». И все же вечерами я по большей части слишком занята размышлениями о событиях прошедшего дня и сотнях дел, которые постоянно не успеваю сделать как дома, так и в суде. Думая о мелочах вместо того, чтобы думать о главном, я начинаю дремать.
И вот я открываю газету, которую мне передали, и сразу же бросается в глаза заголовок на первой странице: «Обвинение утверждает, что сын политика намеревался убить его, а не мать». Процесс начинается сегодня — сообщалось в короткой строке над заголовком, набранной мелким кеглем. Автор статьи Стью Дубински. Эксклюзив для «Трибюн». Я быстро пробегаю глазами.
«Из источников, близких к следствию. Процесс по делу Нила Эдгара, обвиняемого в убийстве по предварительному сговору, начинается сегодня. Окружная прокуратура намерена предъявить неопровержимые улики, свидетельствующие о том, что жертвой преступников должна была стать не мать инспектора надзора за условно осужденными суда высшей инстанции округа Киндл, Джун Эдгар, застреленная седьмого сентября, а его отец, сенатор штата Лойелл. Как полагают, путаница произошла, когда миссис Эдгар взяла тем утром на время автомобиль своего бывшего мужа».
К тому времени я уже терла рукой лоб. О Боже! Расчетливое и преднамеренное убийство. Эдгар! Известие обескураживает, и прежде всего потому, что внезапно, как гром среди ясного неба, в мой мозг вонзается мысль: вероятность того, что странный молодой человек передо мной действительно виновен, очень велика. Наконец я киваю Хоби, чтобы он начинал.
— Ваша честь, — произнес он хорошо поставленным басом и схватился за кафедру обеими руками, совсем как оперная звезда, которая вот-вот возьмет невероятно низкую ноту. — Ваша честь, я выступаю в суде вот уже двадцать с лишним лет. Мне приходилось сталкиваться с самыми коварными ухищрениями обвинения. Против меня пускали в ход и дымовые завесы, и закулисные интриги, и прямой обман. Однако устроить утечку столь провоцирующей информации в прессу в тот самый день, когда мы намереваемся выбрать присяжных, зная, что сведения, касающиеся видной личности, обязательно попадут на первые страницы и будут способствовать формированию предвзятого мнения по отношению к моему клиенту…
Хоби не заканчивает мысль. Он резко ударяет рукой по второму экземпляру газеты, который поднял на всеобщее обозрение, и гневно трясет головой, демонстрируя горькое разочарование. Далее он рисует яркую картину, из которой у десятков граждан, кандидатов в присяжные, находящихся в главном здании, формируются твердые представления об этом деле, в то время как мы даже еще не начали рассматривать его по существу. Большинство этих людей, предсказывает он, располагая свободным временем и имея особый интерес к тому, что происходит в суде сегодня, обязательно прочтут эту одностороннюю версию случившегося, изложенную обвинением в тех самых газетах, которые по иронии судьбы доставляются им безвозмездно.
Риторика Хоби перенасыщена эмоциями, однако у меня нет почти никаких сомнений в его правоте и в том, что большинство кандидатов в присяжные прочитают статью.
— Ваша честь, в самом деле, — завершает он, — как можно надеяться на объективный процесс? Я должен, я обязан, да у меня просто нет выбора!.. В общем, я ожидаю, что уважаемый суд отклонит обвинительный акт. — Громкое фырканье выражает его крайнее негодование.
Я прошу Мольто объяснить происшедшее. Дешевенький черный костюм и плохо причесанные, редеющие волосы придают Мольто весьма обыденный, непритязательный вид. Он выглядит изумленным.
— Судья Клонски, я не получал никакого уведомления об этом ходатайстве. Я явился сюда, чтобы участвовать в выборе присяжных. Я уже разослал повестки свидетелям. И вот в последнюю минуту…
Я решаю спасти Томми от него самого.
— Мистер Мольто, давайте начнем сначала. Соответствует ли сообщение истине? Собирается ли обвинение доказывать, что жертвой преступления должен был стать отец Нила Эдгара?
Томми делает глубокий вдох и растерянно оглядывается на Руди Сингха, который сидит за столом обвинения. На ламинированной поверхности стола отчетливо вырисовывается кружок света. В конце концов Мольто пожимает плечами.
— В общих чертах — да, — говорит он.
В зале слышится шум, в особенности среди репортеров, которые из чувства корпоративной солидарности не хотели, чтобы Дубински сел в лужу.
— Значит, если я правильно понимаю, отец подсудимого, сенатор Эдгар, выступит здесь в качестве свидетеля?
Мольто недовольно морщится. Как обычно, я задаю слишком много вопросов.
— Мы ожидаем, что он даст показания на стороне обвинения, — отвечает прокурор.
После этих слов на местах для прессы начинается настоящий ажиотаж. Сенсационная новость: папаша, занимающий высокое положение, должен дать показания против сына-убийцы. Где-то рядом звякают наручники.
— И в качестве человека, который должен был стать жертвой планировавшегося покушения, он — сенатор Эдгар — тоже не имеет возражений против состава суда? Несмотря на наше знакомство в прошлом? Вы поднимали с ним этот вопрос?
— Никаких возражений, судья. — Очевидно, Томми неукоснительно следует полученным инструкциям. Муллы в прокуратуре собрались и, посовещавшись, решили, что обвинителем при любом раскладе должен быть Томми, а судьей — я. Медленно, но верно я начинаю соображать, что ни та ни другая перспектива не слишком радует Мольто.
Я протягиваю руку с экземпляром «Трибюн» в направлении Томми.
— А теперь посмотрите на заголовок, мистер Мольто. Я не буду скрывать своего большого разочарования. Ведь и вы и ваше начальство прекрасно понимаете всю недопустимость подобных действий. Как можно давать материал в прессу, если вы знаете: кандидатов в присяжные еще не предупреждали, что они не имеют права получать сведения о деле из средств массовой информации? Вы ставите суд в затруднительное положение.
— Судья, как участник процесса я не вел с прессой никаких разговоров на эту тему, и мне
