не о причине. Нет, всякий раз, спрашивая себя, что с ним, я прихожу к очевидному выводу: Хоби слишком остро осознает свою ущербность, вернее, то, что он считает ущербностью — быть черным в Америке. Думаю, Хоби ощущает себя человеком без родины. Он не принадлежит полностью никому. По-моему, у него хватает честности признать, что он относится к элите. Прекрасное образование. Большой доход. Однако ты черный, и эта среда если и принимает тебя, то не полностью. Ты в ней никогда не почувствуешь себя без оглядки на цвет кожи, никогда органически не сольешься с ней.
Мне в память врезался один случай, — продолжает Сет. — Когда учились в восьмом классе, мы играли в футбол с одним верзилой, которого звали Кирк Трухейн. И вот этот самый Кирк как-то раз ни с того ни с сего обозвал Хоби ниггером. Ну, ты знаешь, Хоби — крепкий малый. Одним ударом в зубы он свалил Трухейна с ног. Тот встает и опять произносит это слово. Я растерялся и не знал, что делать. «Боже, как такое могло случиться?» — думал я. К тому времени Хоби был моим лучшим другом. Сначала я продолжал играть, даже после того, как Хоби ушел. Однако совесть в конце концов заговорила во мне, и я тоже ушел с поля и обнаружил Хоби за углом школы. Он плакал и повторял одно и то же: «У меня болит душа». Будь это в иных обстоятельствах, Хоби измочалил бы Кирка Трухейна так, что пришлось бы вызывать «скорую помощь». Однако одного этого слова хватило, чтобы отнять у него всю силу. Оно сразило его наповал. Вот что такое — знать, что ты никогда не сорвешь с себя эту бирку.
И я действительно думаю, что вот так оно и бывает. Семья? Конечно. Она всегда на первом месте. Однако история тоже меняет людей. Не так ли? Я имею в виду исторические силы — твое место, твое общество, его правила и институты. Это то, что называется политикой, верно? Попытки убрать пяту истории с горла людей. Позволить им быть теми, кем они хотят. В концептуальном виде это может быть и костыль. Вот почему так много людей сегодня хотят быть жертвами. Ведь тогда им не нужно принимать на себя бремя развития вне рамок исторических катаклизмов, таких как война или голод. Им нужно как-то оправдаться в том, что они никак не могут найти свое счастье. Однако в этом тоже заключается реальность. Время и обстоятельства могут сорвать твои планы. Они могут свести тебя с ума — постепенно, незаметно, так, как они свели с ума Хоби. Или судьбоносное для всего человечества время, которое сделало моего отца таким, какой он есть. И возможно, Зору. Я всегда думал об этом, — говорит Сет, въезжая на парковочную площадку перед магазином. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу осмысленную решимость. — Я всегда думал, что среди прочего, вклинившегося между нами, была история.
«Грин эрз» — это гастроном, где продают экологически чистые продукты. По размерам его вполне можно считать супермаркетом, в котором покупатели ходят по огромному торговому залу, залитому ярким светом. Вдоль полок протянулись транспаранты и таблички, украшенные по уголкам серебряными рождественскими колокольчиками. На них указаны даты изготовления и питательная ценность. Сет, отличающийся острой наблюдательностью и пытливым умом аналитического склада, благодаря чему ему всегда есть что сказать в своей колонке, выходящей три раза в неделю, сравнивает «Грин эрз» с теми маленькими макробиотическими заведениями на Университетском бульваре в Дэмоне, где мы часто спорили об Адель Дэвис и пользе рафинированного сахара. Он считает этот магазин их метастазой, гигантской раковой опухолью. Это уже другая тема, которой он уделял слишком много внимания: торговля революцией. Первой коммерциализации подверглась музыка. А затем капитализм всосал в себя все составляющие — одежду, язык, — взяв форму, но не содержание. Теперь каждый может быть хиппи за определенную цену.
В торговом зале обычная для выходных сутолока. Приходится встать в очередь только для того, чтобы снять с полок нужные товары. По проходам текут нескончаемые вереницы покупателей — учеников, студентов, дедушек, бабушек, молодых мам. Мы с Сетом расходимся по разным проходам. Он возвращается, нагруженный яблоками, сухофруктами, арахисовым маслом, всем тем, что помогает внести хоть какое-то разнообразие в быт человека, проживающего в номере отеля. Посмотрев в мою корзину, он высказывает справедливую догадку, что я — вегетарианка. После болезни, объясняю я ему. Время от времени Никки просит мяса, которое я ей охотно покупаю, но обычно мы предпочитаем макаронные изделия. Бог еще не создал такого шестилетнего ребенка, которому не нравились бы лапша или вермишель. Сет вспоминает о кулинарных вкусах Сары пятнадцатилетней давности. Вермишель и фасоль, тушенная в томатном соусе.
— Я так и не спросила, чем она занимается в колледже, на чем специализируется.
— Сара? Ты не поверишь, — с гордостью произносит он. — Изучает иудаизм.
Один из тех редких моментом, когда у меня от изумления отвисает челюсть.
— Она пишет дипломную работу, посвященную феминистским нововведениям в литургии. «Как правильно говорить: Бог наших отцов, или отцов и матерей, или родителей, или предков? Традиция, власть и пол в религиозном контексте». Интересно, — добавляет он.
— Ты советовал ей заняться этим, Сет?
— Нет, Люси, — отвечает он.
После того как они поженились, Люси пообещала матери Сета, что создаст образцовую еврейскую семью. Она перешла в иудейскую веру и даже избиралась старостой их прихода, причем дважды. А четыре года назад она прошла обряд инициации — Гат-митцвах.
— Ну а ты как относишься к этому? — спрашиваю я.
— С двойственным чувством. Знаешь, сказывается возраст. Сейчас уже по-другому воспринимаешь людей, с которыми сталкиваешься. И начинаешь проникаться уважением к тем моральным ценностям, которые они чтили и за которые умирали. Например, холокост с каждым годом приобретает для меня все большее значение, особенно теперь, когда матери больше нет. Я даже собирал пожертвования для музея. Однако религиозные ритуалы оставляют меня равнодушным. В синагогу я практически не хожу. Люси и Сара всегда говорят, что молятся за меня. Иногда я чувствую себя кем-то вроде тех католиков, которые в шестнадцатом веке заставляли других людей проходить через чистилище. А вот Сарой я горжусь. Я очень рад ее серьезному отношению к вопросам действительно важным.
Мы потихоньку продвигаемся вперед вместе с тележками. Сет слегка морщится и двигает нижней челюстью. Это означает, что в голову ему пришла какая-то не совсем приятная мысль.
— Не знаю, одобряет ли Сара меня в данный момент, но она знает, что я ее всегда поддержу.
— Я уверена, она одобряет все, что ты делаешь, Сет. И любит вас обоих. Судя по всему, она сильно переживает вашу размолвку. Только представь, что значит для девушки ее возраста оказаться в подобной ситуации…
Он поворачивается ко мне и изумленно взирает на меня через очки, съехавшие на середину носа.
— Откуда тебе это известно?
— О! — Я выкладываю товары из тележки на конвейерную ленту. Контролером здесь молодой человек азиатского происхождения. В свободное от работы время он носит кольца в носу и бровях. Всякий раз, когда мы с Никки встречаем его на улице, дочь не может сдержать чувств и радостно визжит, показывая на него пальцем. — Ну, она спросила у меня, нет ли между нами чего.
— Нами? О Господи! И это ребенок, чьей рассудительностью я хвастался.
Он делает гримасу и смотрит в сторону на полку рядом с кассовым аппаратом, где лежат стопки таблоидов и женских журналов.
— Она, похоже, неправильно интерпретировала слова, сказанные Хоби, — ответила я.
— О… Мне все ясно. На днях мы, то есть Сара, Хоби и я, обедали вместе, и он все время подначивал меня. Дурачился. И вот он сказал, что каждый раз, когда он обводит глазами зал суда, то не может понять, зачем я там нахожусь.
Мы встречаемся с Сетом взглядами, и я нахожу в его глазах особенное выражение, а затем, словно между нами вдруг случился какой-то физический контакт, он резко отводит глаза в сторону — так кролик быстро прячется в свою норку. Совсем как в тот момент, когда он говорил об истории.
Мы расплачиваемся за покупки раздельно, а затем катим тележку через выход на улицу, где нас сразу же покусывает легкий морозец, который начинает усиливаться с приближением темноты. Солнце превращается в бледный диск, быстро тускнеющий в беловатой мути неба. Между нами стеной стоит странное, неловкое молчание, которое с каждой секундой все больше давит на нас.
— Могу я спросить тебя, Сет? — внезапно срывается у меня с языка. — Зачем ты сюда приехал?
Он перекладывает пакеты в багажник и, не разгибаясь, бросает на меня короткий взгляд через
