Эрнест поплотнее уселся в своем черном кожаном кресле на одной ножке с колесиками, крутанулся несколько раз и принялся за работу. «Вам, дорогая Агнесса, – писал он, – так хорошо знавшей ее. Вы показали мне еще одну грань этого бриллианта. С благодарностью за наше сотрудничество, искренне ваш. Эрнест». Ну вот, еще одно дело сделано! А список был длинный: два десятка собратьев по перу, дюжина издателей, несколько директоров литературных салонов, министр культуры, директора Парижской оперы, миланской «Ла Скала», «Метрополитен-опера», «Ковент-Гарден», Афинского фестиваля, а также друзья, среди которых мать и сыновья Джонсон, а также бывшие уборщицы Пале-Гарнье. Почему бы не отослать один экземпляр Лине? Это было бы благородно. Кстати, в одной из глав, посвященных подражательству, говорилось и о ней. А что, хорошая мысль! Вот только подобрать посвящение, достойное адресата. Он открыл свой черный блокнот и перелистал его. В него записывались разные мелочи: понравившиеся стихи, кулинарные рецепты, впечатления, номера телефонов, адреса, заметки об уже виденных спектаклях и список тех, которые предстояло посмотреть… На поле одного из листков, исписанных по вертикали, он наконец нашел то, что искал: фрагмент из письма Малларме, адресованного Анри Казалису, датированного 7 июля 1862 года.
Телефонный звонок прервал чтение. Не спеша Лебраншю снял трубку только после третьего звонка.
– Алло, да?
– Месье Лебраншю?
– Я у телефона.
– Зто Иветта. Надеюсь, я вам не помешала. Я уже звонила несколько раз, но все без толку!
– Я был очень занят в связи с выходом моей новой книги.
– Представляю себе. Она уже рекламируется вовсю. Как только появится в книжных магазинах, пойду покупать. Раз уж я знакома с автором, то не смогу лишить себя такого удовольствия.
– Не стоит затруднять себя. Я с радостью подарю ее вам.
– Правда?
– Я как раз намерен надписать вам один экземпляр.
– Потрясно! Огромное спасибо.
– Что я еще могу сделать для вас?
– Да вот, по поводу празднования Дня святого Сильвестра… Вы и вообразить не можете, что я затеяла… Устраиваю ужин, и вы нипочем не догадаетесь где!
– Ума не приложу.
– Так вот, в Пале-Гарнье!
– Надеюсь, не в главном фойе!
– Нет, что вы. Ужин для друзей, в ротонде абонентов.
– Но как вам удалось добиться разрешения?
– Через Агнессу. Она сказала в дирекции, что это будет прощальный ужин с друзьями. Короче, мы хотели бы пригласить вас.
– С удовольствием! Я очень тронут.
– Правда?
– Ну разумеется.
– Да, есть еще кое-что: все будут в маскарадных костюмах. Агнесса свяжется с вами: этим она занимается. А на мне – жратва. О, пардон, я хотела сказать – угощение!
– Превосходная идея, обожаю переодевание! Кто еще придет?
– Все, то есть, я хочу сказать, вся афинская группа, вот.
– Очень хорошо. Не терпится встретиться со всеми. До скорого, Иветта.
– Всего хорошего… И еще раз спасибо.
Пятый акт
46
В центре ротонды абонентов, под люстрой из кованого железа, на которой Шарль Гарнье приказал выгравировать готической вязью свою подпись, стоял огромный круглый стол. Архитектор ограничил сферическое пространство колоннами, образующими перистиль. Стены за ним несли на себе большие зеркала, в которых весь ансамбль отражался до бесконечности. Вокруг стола – десять обитых красным бархатом стульев в стиле Наполеона III, позаимствованных из лож зала. На столе, накрытом скатертью из органзы с позолоченным орнаментом, стояла посуда, принесенная со склада аксессуаров «Опера»: широкие блюда из чеканной меди, какие можно видеть на рынках Каира; вместо хрустальных фужеров – кубки из позолоченного серебра, подобранные к ножам, вилкам и ложечкам, оставшимся от какой-то восточной постановки аж XIX века; посредине – канделябр из «Дон Джованни», в который были вставлены тринадцать длинных свечей цвета слоновой кости, чье пламя отражалось в зеркалах, загадочно развешанных вокруг. Перед каждым прибором лежали лилии из белого шелка, служившие еще в «Жизели». Среди их листиков заботливо вставили квадратики бристольского картона с указанием фамилии и номера места каждого приглашенного, а карточки, подобные тем, что печатаются для свадеб или причастий, но старательно выписанные, в заманчивых выражениях приглашали к гастрономическим наслаждениям.
Три больших подноса на подставках были наполнены дарами моря: устрицы, небольшие омары, лангусты, мидии из Голландии, большие розовые креветки, съедобные моллюски, несколько видов съедобных ракушек и морские ежи покоились на ложе из морских водорослей в окружении лимонов, вырезанных в виде розеток. Под подносами – ржаной хлеб, соленое масло из Исиньи, уксус и лук-шарлот. Рядом, на десертном столике, тоже покрытом скатертью из органзы, в больших серебряных ведерках со льдом охлаждались восемь бутылок выдержанного шампанского-розе. Все это дополняли блины, шотландская копченая семга, сметана, иранская икра, еще лимоны, корзинки экзотических фруктов, пирамиды восточных сладостей и шоколада, закупленных Иветтой и художественно оформленных Агнессой.
Из-за того что не было поблизости кухни, ужин получился холодным, однако это неудобство компенсировалось отменным качеством блюд. Для обслуживания гостей были наняты два лакея, которых обрядили в национальную французскую одежду. Лица их скрывались за кожаными полумасками, казалось, они вышли из волшебной сказки. Сцена эта, достойная «Тысячи и одной ночи», сопровождалась записью голоса незабвенной Каллас из «Сомнамбулы» Беллини.
Гостей ждали к одиннадцати часам. Входить они должны были через «императорскую» дверь на углу улиц Скриб и Обер. Проход в ротонду внутри был огорожен ширмами, чтобы приглашенные могли раздеться и переодеться, так как дирекция не разрешила выносить костюмы из театра. Поэтому каждому пришлось заранее приходить на примерки, устраивавшиеся под большим секретом главной костюмершей. А пока готовились Иветта и Агнесса. Первая выбрала платье, которое носила графиня в «Пиковой даме» Чайковского: оборки из тафты, отливающей медной зеленью и розовато-фиолетовым цветом, придавали бывшей уборщице аристократический блеск, который ей и не снился. Мудреная прическа, сооруженная нанятым по случаю японским стилистом Нуоки, облагораживала ее лицо. Агнесса выглядела поскромнее, она оделась кормилицей из «Женщины без тени» Рихарда Штрауса. Старой портнихе очень нравилось это произведение, в частности, роль кормилицы, возможно, по причине дружбы с певицей, исполнявшей эту партию во времена, когда она только пришла в Пале-Гарнье. Костюм был простеньким: шелковое платьице с коричневым и черным, но зато высокий белый головной убор с муслиновой вуалью придавал изумительную элегантность всему ансамблю. Семейство Джонсон прибыло первым. Эмма переоделась в веселую вдову из оперы Франца Легара. Ей очень шли узкое прямое черное платье, усыпанное блестками, украшения из стразов, боа и эгреты. Ну а что касается ее сыновей, то кем же они могли быть, как не дорогими сердцу Рамо[64] мифическими близнецами: Уильям – Кастором, Роберт – Поллуксом. Опять невозможно было отличить одного от другого, тем более что их вычурные одинаковые туники еще больше усиливали невероятное сходство. Тихими голосами лакеи приветствовали приходивших и провожали их в импровизированные ложи. Каждого просили не выходить из-за ширмы, пока часы не пробьют полночь: тем самым сохранялся эффект неожиданности. Все охотно подчинились этой просьбе. Жан-Люк превратился в доктора Миракля из «Сказок Гофмана» Оффенбаха, одержимого ученого с
