маленькое государство, королевой которого была она сама, а премьер-министром— ее экономка; затем следовали другие ранги, классы и касты, которых было не меньше, чем в любом феодальном княжестве. Здесь было шесть отдельных столовых для слуг различных рангов, причем каждый из них с презрением смотрел на стоявших ниже его по рангу. Здесь существовала прислуга для прислуги и подсобная прислуга для этой последней. Хозяйка дома давала распоряжения только троим: старшему дворецкому, управляющему и экономке; а имен остальных слуг даже не знала — слуг так часто меняли, что, как она заявила, можно предоставить сыщикам разбираться, кто служит в доме, а кто просто забрался в дом с целью ограбления.
Миссис Робби была еще молода, однако ей нравилось играть роль женщины, утомленной жизнью и той высокой ответственностью, которую возложило на нее общество. Непосвященные, глядя на нее, воображали, что она пребывает в постоянной праздности и покое; в действительности же последняя судомойка чувствовала себя гораздо свободней; миссис Робби буквально изнемогала под бременем своих обязанностей. Этот огромный механизм хозяйства требовал мудрости Соломона, терпения Иова и постоянно грозил развалиться. Жалованье, которое она платила своему управляющему, могло составить целое состояние, и несмотря на это, он грабил направо и налево и вечно ссорился с шеф-поваром. На дворецкого пало подозрение, что он напивается, выкрадывая для этого вина самых дорогих, редчайших марок, а новая горничная оказалась репортершей одной воскресной газеты. Часовой мастер, который в течение десяти лет ежедневно ходил заводить все стенные часы в доме, внезапно умер, а слуга, ведавший всякими безделушками, заболел; и экономка впала в отчаяние, предвкушая, что теперь ей придется обучать нового человека.
А если бы в конце концов вам и посчастливилось избежать всех осложнений, говорила миссис Робби, перед вами стояло столько неразрешенных реальных жизненных проблем: недостаточно было просто жить и поддерживать свое существование,— возникал вопрос о долге, о ваших светских обязанностях как видной общественной фигуры. Ежедневно приходила огромная корреспонденция с жалостными письмами от людей, которые умоляли о денежной помощи; фактически за одну неделю приходило таких просьб приблизительно на два миллиона долларов. Тут были и гении, изобретавшие патентованные инкубаторы, и .изобретатели механических плит. Кроме того, каждый раз, когда вы давали бал, вас осаждали анархисты и всякого рода фанатики. А были и такие письма, на которые надо было писать ответы. И такие приглашения, на которые приходилось отвечать визитом. Этих последних было так много, что людям, живущим поблизости, пришлось договориться между собой принимать в один день: так, например, если вы жили на Мэдисон авеню, вы все принимали по четвергам, но даже и при этом усовершенствовании у вас уходил целый день, чтобы только оставлять свои визитные карточки.
И еще вам надо было рассылать приглашения и принимать, и тут вечно происходили какие-нибудь ошибки и вечно кто-нибудь оставался в обиде; за один только вечер добрые знакомые могли превратиться в смертельных врагов, и наутро об этом знал весь мир. К тому же это невероятное количество разводов и повторных браков с переменой фамилий,— причем одни мужья знали, что у их жен есть любовники, и относились к этому с полным безразличием; другие были далеко не безразличны к этому, но совсем и не подозревали о их существовании. Так что хозяйка чувствовала себя как шахматист на сеансе шахматной игры на двенадцати досках одновременно, причем передвижение фигур приходилось производить по памяти.
А тут еще все эти парикмахеры, маникюрши, массажистки, портной, сапожник, ювелир.
Да необходимо еще хоть наспех просмотреть газету и хоть изредка заглянуть к собственным детям.
Все это миссис Робби объясняла за завтраком. Вот какое тяжкое бремя лежит на плечах богатых людей, а простая публика не имеет об этом ни малейшего понятия. Человек, обладающий большим состоянием, словно бочка с патокой: мухи, жужжа, так и льнут к нему со всех сторон.
Трудно даже вообразить, на что решаются люди, лишь бы добиться вашего приглашения. Мало того, что они осаждают вас письмами, умоляют вас, они пытаются вредить вам в делах и подкупать ваших друзей, И наоборот: когда люди чувствуют, что они вам нужны, сколько надо потратить сил, чтобы уговорить их к вам зайти!
— Представьте, что вам, например, надо пригласить к себе на обед английскую графиню, а она пытается кое-что получить с вас за свой визит! И, как ни странно, находятся люди, которые соглашаются принять ее на таких условиях, а это омерзительное создание корчит еще из себя представительницу светской знати, зарабатывая в течение сезона солидный куш. Низость прихвостней, примазывающихся к титулованной знати, не имеет границ.
Поношение всех этих пороков звучало в устах миссис Робби очень поучительно, и все же—увы, уж так неустойчива человеческая натура,— когда Монтэгю следующий раз приехал в дом миссис Робби, блестящая дама пылала гневом по поводу событий, разыгравшихся вокруг приезда в Америку какого-то нового иностранного принца. Оказывается, миссис Ридгли-Кливден «перехватила» принца у миссис Робби, опередив ее, взяла под свою опеку и окончательно им завладела; теперь все лавры победы достанутся этой выскочке! И миссис Робби в отместку стала рассказывать про нее самые ужасные вещи, какие только могла придумать, и в заключение заявила, что если миссис Ридгли-Кливден будет вести себя с принцем так, как вела себя с русским великим князем, то миссис Робби перестанет раскланиваться с этой дамой. Подробности, которые приводила в своем рассказе миссис Уоллинг, недвусмысленно намекали на то, что гостеприимство ее соперницы воскрешало примитивные обычаи дикарей.
Такого рода разговоры постоянно велись в доме Уоллингов. Возможно, что виною всему были, как заявила миссис Робби, их миллионы, накладывавшие отпечаток на отношения Уоллингов с другими людьми. Как бы то ни было, но, чем ближе их узнавал Монтэгю, тем неприятнее они ему становились. Постоянно здесь поднимались бури в стакане воды из-за очередных происков их врагов. Люди, окружавшие их, всячески льстили им, в надежде поживиться за их счет. Их осаждали целые варварские полчища людей, пытающихся прорваться в магический круг высшего света. Некоторых из них Уоллинги иногда допускали к себе просто для потехи: у этих людей были огромные ноги и вставные зубы; они ели кашу с патокой, носили готовые галстуки и говорили: «ежели желаете, будет сделано». Их деды были мясниками, торговцами, а то и еще кем-нибудь похуже.
Монтэгю прилагал все усилия, чтобы быть полюбезнее с Уоллингами,— ведь они столько сделали для Элис,— но сидя с ними за завтраком и слушая все эти разговоры, он чувствовал единственное желание поскорее встать и выйти на свежий воздух.
И тогда он задумался над тем, какова же его собственная роль в доме Уоллингов. Обсуждая за глаза каждого из своих знакомых, они, разумеется, и для него не делали исключения. Почему же тогда они старались, чтобы он, не в пример другим, чувствовал себя у них запросто, как дома, и что побуждало их тратить деньги, чтобы обеспечить Элис успех при ее вступлении в свет? Вначале он предполагал, что они поступали так по доброте душевной, но теперь, заглянув в их души, должен был отказаться от этого предположения. Не в их натуре было осыпать подарками посторонних людей. Обычное отношение Уоллингов к чужим напоминало позицию лондонского хулигана при виде «чужака»: за-пущу-ка я в него кирпичом! Они считали, что само провидение предназначило их для охраны общества от всяких вульгарных нуворишей, которые совсем заполонили столицу, 'добиваясь признания и славы. Они гордились тем, что стоят на страже «избранного» общества; и в младшем поколении Уоллингов эта идея дошла прямо до какой-то мании.
Красота и привлекательность Элис также не могли быть причиной их щедрот. Это предположение, пожалуй, еще можно было бы допустить, будь на месте миссис Робби, скажем, такая женщина, как миссис Уинни Дюваль. Можно вполне допустить, что миссис Уинни вдруг загорелась бы к девушке симпатией и истратила на нее половину своего состояния,— это было в ее характере.
Однако, судя по бесчисленным мелочам, которые Монтэгю приходилось наблюдать, он понял, что, несмотря на все свое богатство, власть и величие, Уоллинги в сущности очень скупы. В то время как весь мир видел в них людей, швыряющих на ветер целые состояния, в действительности они учитывали каждый доллар. На Робби находили припадки экономии, доходящие до абсурда. Монтэгю сам однажды слышал, как он торговался с кебменом из-за пятидесяти центов. При всем своем расточительном гостеприимстве Уоллинги никогда не потратили бы ни цента, если бы это не согласовалось с конечной целью всех их поступков — поддержанием престижа и могущества дома Уоллингов.
Все это делается из чувства дружбы ко мне,— говорил Оливер, в надежде, что брат удовлетворится таким ответом. Однако это лишь переключило внимание Монтэгю на Оливера и Робби Уоллинга и заставило
