— Прости, я не думала, что выгляжу скучной. К тому же я полагала, что ты озабочен своей пьесой.
— О нет, она хорошо идет, я вполне удовлетворен.
— Как я рада, Дик.
— О, дорогая, ты не представляешь себе, какое это удовольствие — писать! Теперь я это знаю.
— Могу себе представить.
— Нет, не можешь. Ты и понятия не имеешь. Это грандиозно! Я хочу сказать, в сочинительстве есть что-то такое… Между прочим, как прошел твой урок? Я совсем забыл о нем!
— Ах, это.
— Да. Все прошло удачно?
— Нет, не совсем.
— Наверное, скучно было.
— Странно было снова увидеть профессора.
— Что он сказал?
— Он не слишком много говорил.
— Полагаю, он устроил тебе сцену из-за того, что ты не занималась? Старый дурак.
— О! Ну…
— Наверняка сначала твои пальцы не были гибкими, но скоро все наладится.
— Конечно.
— Когда состоится концерт?
— Думаю, в конце ноября или в начале декабря.
— Тебе придется хорошо поработать.
— Я не буду участвовать.
— Боже мой, но почему же?
— Я недостаточно хорошо играю.
— Кто это сказал? Но ты же сама мне говорила, что он хочет, чтобы ты участвовала в концерте.
— Да, но это было четыре месяца тому назад. Теперь все изменилось.
— Дорогая, я не понимаю.
— Я же все это время совсем не занималась, Дик. Другие ученики работали все лето. Теперь они меня обогнали. Это вполне справедливо.
— А по-моему, это безобразие.
— Нет, я все понимаю. Это моя вина. Профессор говорил мне, что музыка требует постоянной работы, без перерывов, и нельзя допускать, чтобы что-нибудь мешало. Это единственный способ чего-то добиться. Я не старалась, и теперь я просто одна из его заурядных учеников, на которых можно не обращать особого внимания.
— Ты разочарована?
— Поначалу была. Не знаю, наверное, это меня не слишком сильно волнует. Кажется, мне больше и не хочется. Я утратила интерес.
— Бедняжка!
— Все хорошо.
— Ты продолжишь брать уроки?
— Возможно, два раза в неделю. Я могу там заниматься. К тому же у меня будет какое-то занятие.
— Как не повезло! Я считаю, что этот тип просто дурак и не знает своего ремесла. Должен радоваться, что ты не устроила скандала.
Я поискал в кармане свой портсигар. Потом попросил у гарсона спички.
— Так о чем мы говорили? — спросил я. — Ах да, твоя музыка! Тебе это, верно, наскучило? Ты знаешь, дорогая, думаю, на следующей неделе я смогу приступить к работе над книгой: ее нужно слегка сократить. Будет занятно снова к ней вернуться. Я придумал новый финал, который действительно хорош. Помнишь, старый был слишком неожиданным. Я объясню тебе свою новую идею. — Я подался вперед в волнении и продолжил рассказывать ей о своей книге.
Было уже совсем поздно, когда мы добрались домой. Обсуждение с Хестой новой идеи, по-видимому, меня вдохновило: я не мог ждать. Пройдя к письменному столу в своей комнате, я сел с тем, чтобы записать пару мыслей. Но как только я начал писать, мне было уже не оторваться. Я забыл о времени. Хеста позвала меня из другой комнаты.
— Ты не ложишься? — спросила она.
— Я недолго, — прокричал я в ответ. — Ты спи, если устала. Я тебя в любом случае не разбужу.
Она немного помолчала, потом снова обратилась ко мне:
— Дик, тебе вредно так поздно засиживаться за работой. Остановись.
Я притворился, будто не слышу, и не ответил ей. То, чем я занимался, было очень важно для меня.
Вскоре я услышал ее шаги, она вошла в комнату в пижаме и опустилась на колени возле меня.
— Уже почти два часа, — сказала она, — тебе нужно немного поспать. Правда, ты же не можешь сидеть здесь всю ночь!
Почему ей нужно обязательно входить, она же видит, что это меня раздражает — и как раз в тот момент, когда у меня мелькнула мысль!
— О, дорогая, пожалуйста, оставь меня в покое, — ответил я. — Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ко мне пристают с пустяками! Почему ты беспокоишься? Я мешаю тебе спать?
— Не в этом дело, но теперь ты всегда поздно ложишься. Это продолжается уже давно.
— Черт возьми, дорогая, что же я могу поделать, если ночью мне лучше пишется?
— О господи! — воскликнула Хеста, побледнев — она была сама на себя не похожа. — Всегда эта твоя книга! И больше ничего, никогда — все время, день и ночь, ты и твоя книга.
Я в изумлении смотрел на нее, не веря своим ушам.
— Любимая, ты сошла с ума. В чем же дело, наконец?
Она отодвинулась от меня и уселась на полу, обхватив колени. Она дрожала в своей легкой пижаме, такая маленькая и худенькая.
— Раньше такого никогда не было, — сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Ты весь день сидишь здесь и пишешь, а часто и по вечерам. Мы никуда не ходим, как это было весной и летом.
— Не ходим? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду, дорогая? Куда не ходим?
— Не ходим по Парижу, чтобы повеселиться, посмеяться, посмотреть на людей. Теперь все иначе — с тех самых пор, как мы вернулись.
— Хеста, любовь моя, — заговорил я мягко, словно она была ребенком, — ты же знаешь, что мне нужно работать, знаешь, что это самое важное для меня. Ты же не думаешь, что я буду все время носиться с тобой по Парижу?
— Но ты же носился летом? — возразила она.
— Ну какой смысл сравнивать то, что было летом, с тем, что сейчас, — урезонивал я ее. — Мы же не можем постоянно делать одно и то же.
— Это потому, что ты не хочешь, — сказала она.
— Дорогая, это же смешно. — Еще немного — и я выйду из себя. — У нас были чудесные каникулы, мы превосходно провели время, а теперь ты устраиваешь сцену из-за того, что нам нужно посидеть дома, — продолжал я.
Она не отрывала от меня взгляда, бледная и несчастная, и кусала тыльную сторону ладони.
— Мне не хватает нашего прежнего веселья. Все это ушло, и мы не смеемся, как прежде. Я не могу этого объяснить. Мне так одиноко…
— Одиноко? — Этого я не мог понять. — Как же тебе может быть одиноко? Ведь я все время здесь.
— О да, ты здесь — приклеенный к своему стулу. Ты и твое сочинительство. Тебе безразлично, здесь я или нет.
— Послушай, — сказал я, — давай поговорим начистоту. Ты же знаешь, что я тебя люблю, и
