уже знал, что Элербек пришел с каким-то сообщением о работающем в городе таинственном передатчике, но не верил, что сообщение будет интересным.
Месяц назад он приказал Элербеку найти передатчик. Но оказалось, что это совсем не простое дело. Передвижных радиопеленгаторных станций в городе не было. Восемнадцатая армия располагала только тремя станциями, из которых две обслуживали штаб, а третья была в распоряжении зондеркоманд, действовавших против партизан. Релинк связался с Берлином и получил ответ, что этих станций не хватает, но все же ему обещали оказать помощь.
Станций до сих пор нет. Вместо них из Берлина пришло письмо о том, что пеленгирование в приморском городе, да еще находящемся на полуострове — занятие почти безнадежное, так как передатчик может работать с лодки, находящейся в море. Единственное, что сделал Берлин, — дал разрешение выделить специального радиста для наблюдения за неизвестным передатчиком. Но за целый месяц эти наблюдения ничего не дали. Таинственный передатчик работал очень редко, в самое разное время суток, и его сигналы звучали всего несколько минут. За месяц он был обнаружен в эфире всего два раза. Первый раз не сработал магнитофон, а записывать рукой и потом пытаться расшифровать быструю кодированную передачу было бессмысленным занятием. Во второй раз удалось сделать запись на пленку. Над ней неделю бились опытные шифровальщики, но, увы, безрезультатно. Несколько дней назад по требованию Релинка Берлин приказал действующей в этом городе группе абвера откомандировать в распоряжение СД специалиста по русскому шифру. Но и специалист достиг немногого. Со вчерашнего дня на столе у Релинка лежала схема сделанной им расшифровки, в которой понятны были только четыре ничего не говорящих слова: “стать”, “разнообразные”, “крыша” и, наконец, “Грант”. Специалист по русским кодам высказал предположение, что Грант — условное имя посылающего шифровку. Теперь таинственный передатчик так и называли: “Рация Гранта”.
И сейчас Релинк не верил, что Элербек принес важные новости.
— Сделана третья запись Гранта, — сообщил Элербек. — Он был в эфире три минуты четырнадцать секунд. Снова абракадабра. Но в конце снова “Грант”. Потом была поймана дальняя мощная станция, которая в течение десяти минут посылала в эфир один и тот же вызов, и в нем тоже фигурировало слово “Грант”. Затем рация Гранта снова появилась в эфире и передала трижды повторенные буквы “П” и “А”.
— Это все? — с недоброй улыбкой спросил Релинк.
— На сегодня все, — ответил Элербек. — Но теперь мы знаем, что рация Гранта имеет прямую связь с какой-то мощной дальней станцией. Я считаю это очень важным.
— Благодарю вас, — иронически поклонился Релинк. — я все время думал, что Грант посылает свои со-общения Господу Богу, и не беспокоился.
Элербек обиженно поджал свои узкие бледные губы и встал.
— Я считал своей обязанностью доложить, — сухо сказал он и ушел.
Релинк с яростью швырнул ему вслед карандаш, но сейчас же встал, поднял карандаш и, вернувшись к столу, сказал вслух:
— Господин Релинк, я не узнаю вас…
И здесь то же самое — невозможность пробиться через конспирацию противника. И Релинк бесился все больше, хорошо понимая, какое значение имеет обнаружение этой рации. Его бесило и то, что он, изучавший приемы конспирации, применяемые на всех континентах, и довольно легко вскрывавший тайны подполья во Франции и Голландии, оказался бессильным против конспирации русских. Как-то Олендорф сказал ему. “Русские большевики — азиаты и в конспирации. Но что это, черт возьми, значит? Что они, волшебники, что ли, эти большевики?”
Вечером Релинк вызвал к себе агента по кличке Беглый. Этот человек работал администратором в театре, снабжал СД подробнейшими и, на первый взгляд, перспективными доносами, все они при проверке оказывались полной чепухой. В прошлом Беглый был кандидатом в члены Коммунистической партии, и у Релинка возникло подозрение, не являются ли его лживые доносы злоумышленными.
Допрос Беглого длился меньше часа. Релинк прервал его, испытывая такое брезгливое отвращение к агенту, что ему захотелось скорей пойти домой и принять горячую ванну. Перед ним сидели взмокшее от страха подобие человека. То и дело поддерживая рукой вставную челюсть, тот бормотал глухой скороговоркой… Да, он писал заведомую неправду, но каждое донесение он начинал словами: “Надо проверить такого-то чело-века”. И он думал, что проверят, убедятся, что человек этот ни в чем не замешан, но одновременно увидят, и как старается он, Беглый, помочь новой власти. Релинк уже видел, что за всем этим стоит только примитивный животный страх за свою шкуру.
— Зачем вы пошли в коммунисты? — спросил Релинк.
— Я же не дошел… кандидатом был… — пробормотал Беглый запекшимся ртом.
— Но зачем? Зачем? — крикнул Релинк.
— Для анкеты, господин начальник. Исключительно для анкеты.
Релинк распорядился отправить Беглого в уголовную тюрьму.
— Ну, что вы скажете об этом экземпляре? — обратился Релинк к переводчику.
— Все они такие. Им понятен только страх, — ответил переводчик, приводя в порядок свои записи.
— Вы родились в Германии? — спросил Релинк.
— Да. Мои родители эмигрировали отсюда в 1917 году.
— Так что вы нынешних своих соотечественников попросту не знаете, — заметил Релинк.
— Но я уже успел повидать их здесь, — сказал переводчик.
— Как вы думаете, почему так получается: те, кто против нас — люди волевые, храбрые, а те, кто с нами, — такие вот? — Релинк задал этот вопрос и нетерпеливо ждал ответа. Он уже успел убедиться, что этот русский парень не глуп, и ему было очень интересно, что он скажет.
Переводчик отвечать не торопился и, продолжая укладывать в портфель свои бумаги, поглядывал на Релинка, точно проверяя, можно ли ему говорить то, что он на самом деле думает.
— Очевидно, все те, на ком держалась коммунистическая Россия, оказались в стане наших врагов, — осторожно ответил переводчик.
— Это из области дважды два — четыре, — грубо заметил Релинк.
— Почему? — обиделся переводчик. — За этим дважды два стоит вывод, что коммунизм здесь поддерживали сильные люди, а над этим уже следует подумать.
Да, это был именно тот вывод, к которому уже не раз приходил и сам Релинк, избегая, впрочем, развивать эту мысль.
Вот и сейчас ему захотелось оборвать этот разговор и заодно припугнуть переводчика.
— Но отсюда следует и другой вывод, — сказал Релинк, — что коммунизм — дело умных и сильных людей, а наши идеи… — Релинк замолчал, как бы приглашая переводчика закончить фразу. Но тот уже понял, в какой опасный разговор он залез, и молчал. — Вы видите, как опасно делать обобщенные выводы, основываясь на примитивных данных, — нравоучительно заключил Релинк.
— Да, конечно, я знаю слишком мало, — поспешно согласился переводчик, но эта его поспешность снова вызвала у Релинка раздражение, и он, не попрощавшись, ушел.
Поздно ночью Релинк записал в своем дневнике: “Все-таки наша пропаганда делает ошибку, создавая у немцев представление, будто коммунизм — это нелепая и непопулярная в России затея. Тогда становится не-понятным, почему здесь так нелегко дается победа. Эту мысль надо при случае высказать Олендорфу. В Берлине хватает умных бездельников, пусть они придумают ловкое объяснение силы коммунизма. Это поможет правильно понимать, что здесь происходит, и объяснит особые трудности нашей работы в России…”
На первом этапе борьбы городское подполье понесло немалые потери — сказалось прежде всего отсутствие опыта. Он приобретался уже в бою, и за него первыми расплачивались жизнью те, кто недооценивал силу врага и переоценивал свою. Другие погибли оттого, что им трудно было сразу поверить, что в городе окажутся предатели из своих. Были и жертвы “слепые”. Это когда люди попадались случайно, во время массовых облав. Были потери и бескровные, когда люди, не обнаружив в себе мужества, просто отходили от борьбы.
Но каждая потеря учила подпольщиков мужеству, закаляла их волю, обогащала опытом борьбы. И
