пяти дней я буду проходить профилактику в барокамере, тогда все, может быть, придет в норму, и посоветовал мне подняться на кормовую палубу, где меня ждут испереживавшиеся коллеги.
На негнущихся ногах я медленно поднялся по трапу на палубу, где меня встретило радостное «ура». И участники экспедиции, и члены команды кинулись пожимать мне руки, обнимать и целовать. У доброй половины женского персонала на глазах были слезы. Коротко расспросив меня, все стали наперебой рассказывать о том, что творилось в эти пять тревожных суток внутри барокомплекса, на корабле и на берегу — в столице Сейшельской республики Виктории. Оказывается, наше и американское посольства и сейшельский Президент держали всю операцию спасения под своим контролем, и все просьбы с корабля выполнялись немедленно без всяких проволочек. Я понял, что такое забота о человеке — не декларируемая, не на словах, а на деле.
Меня еще пять дней опускали и поднимали в барокамере с глубины 10 метров, состояние мое заметно улучшалось. На пятый день после выхода из барокамеры я пытался, хоть и не очень уклюже, играть в волейбол. Принимать и пасовать мяч я мог, если он прилетал ко мне, немного вперед или в сторону я не успевал. Не было «прыгучести», а ноги не очень слушались в коленях. В честь моего спасения американское посольство устроило грандиозный прием. Все шумно общались, пили и закусывали, я скромно стоял в сторонке. Иногда ко мне подходили наши и иностранные приглашенные. Задавали парочку вопросов и уходили в гущу народа. Я ждал доктора Кима, меня интересовал один вопрос: «Могу ли я выпить?» Доктор Ким сказал: «Чем быстрее ты начнешь делать все, что ты делал до 13 февраля (день моего паралича), тем скорее восстановишь былое здоровье. Пойдем, я тебе сделаю коктейль, и выпьем за тебя».
Встал вопрос, куда меня отправлять на восстановительное лечение — во Флориду или Ленинград? И там, и там имелись такие центры восстановительного лечения. Связались с обоими центрами. В Ленинграде в это время находился американский профессор–физиолог, который сказал, что ленинградский центр не хуже флоридского, и что там проходят восстановление космонавты. Я колебался недолго и выбрал Ленинград. Туда смогут приехать мои родные, а нахождение на родине тоже должно помочь восстановлению. Спустя несколько дней меня отправили через Германию в Россию.
Поскольку газеты многих стран пестрели, где короткими заметками, где подробными рассказами о спасении русского ученого–водолаза, то в Ленинграде меня уже ждал консилиум из самых авторитетных докторов. Со мной передали поминутный отчет на двадцати страницах об операции спасения и ее результатах. Тем не менее от меня потребовали подробный рассказ — с момента первого погружения в тот день. Потом меня отпустили, а члены консилиума остались совещаться. Я пошел ходить по коридорам, чтобы расхаживать ноги, правая нога заметно приволакивалась. В конце коридора был выход на балкон. Мне страшно захотелось вдохнуть свежего морозного воздуха и поглядеть на зимний город. На морозе зуд в ногах усилился. Я решил прыгнуть без разгона с места обеими ногами. Результат прыжка — едва более двадцати сантиметров — глубоко меня поразил. Ранее, в экспедициях на корабле, я бывал рекордсменом по прыжкам с места. Вернувшись в палату, я решил осмотреть правую ногу и пошевелить ею в разных положениях. Колено слабо слушалось, но сгибалось и разгибалось, пальцы не двигались совсем. Доктор Ким, напутствуя меня перед отправлением в Германию, предупредил, что многое мне придется восстанавливать усилием мозга и нервами, посылая конечностям определенные команды. Я взял медицинский резиновый жгут и стал притягивать к себе большой палец. Он подался довольно легко, расслабив жгут, даю ему команду вернуться назад, палец слабо шевельнулся и застыл. Снова натягиваю жгут, и снова стараюсь сдвинуть палец. До вечера три пальца стали меня слушаться, хотя делали они это не очень охотно и резво.
Спустя два дня меня можно сказать взяли в оборот: четыре различных массажа, два из них водные, лечебная физкультура, иглорефлексотерапия, ледяная ванна и, конечно, медикаментозное лечение. С утра до вечера я, как на работу, ходил на процедуры. К концу недели консилиум разрешил лечащему врачу назначить мне прогулки. Он же сообщил уважаемым профессорам, что я уже второй день хожу на первый этаж за газетами (моя палата была на пятом этаже). Один из профессоров сказал одобрительно, что такие пациенты им очень импонируют. Через два месяца, когда все процедуры закончились, а здоровье значительно улучшилось, я взмолился о том, чтобы меня отпустили домой. После недолгих уговоров остаться еще на некоторое время, мне все–таки принесли билет во Владивосток с рекомендациями на продолжение лечения. Дома наши врачи сразу отправили меня в спинальный санаторий. Я сам делал комплекс упражнений в течение года. Но зуд в ногах остался на всю жизнь. Но, тем не менее, ровно через год после возвращения из Ленинграда я прошел водолазную комиссию, получил разрешение квалификационной комиссии на проведение водолазных работ с ограничением глубины до двадцати метров, организовал экспедицию во Вьетнам и стал по–прежнему исследовать рифы под водой.
Примерно за полгода до этого в Институте проходила комплексная проверка из Москвы по всем направлениям нашей деятельности, в том числе по повышению профессионального уровня ведущих научных сотрудников. Один из членов комиссии, представитель Высшей аттестационной комиссии СССР, обратил внимание на то, что я, имея более полусотни публикаций — и из них пять монографий, до сих пор хожу в кандидатах наук. По правилам ВАКа, я могу защищать докторскую диссертацию без ее написания, а лишь сделав доклад по совокупности работ. При этом надо найти совет, который согласится принять этот доклад. Такое положение меня устраивало. Было относительно сводное время, я восстанавливался после кессонной болезни. Мы созвонились с московским институтом, в который я ездил ранее на «предзащиту», они согласились принять диссертацию, предупредив, что если будет меньше десяти официальных отзывов, то защиту не назначат.
На автореферат пришло одиннадцать официальных положительных отзывов. Отзывы трех оппонентов тоже были положительными. Когда я поднимался на трибуну для доклада, в зал вошли мои оппозиционные дамочки и принесли три отрицательных отзыва. Это уже был в известном смысле перебор отзывов. Едва закончился доклад, от моих противниц посыпались вопросы, практически не касающиеся сути доклада, главным образом о значении микроструктуры в различных признаках. Я ответил, что микроструктуру скелета нельзя расценивать как важный признак, так как пока неизвестна природа ее происхождения, а в большинстве случаев, она вторична. Далее я продолжил, что через все мои работы, а также в докладе проходит мысль, что такие признаки, как «больше», «меньше», «яснее» и т.д. ничего не дают для систематики. «Бабушки» продолжали выступать, аппелируя по–прежнему к важности микроструктуры, сожалели, что я ее недостаточно учитывал, и заключали, что им трудно оценить, достойна ли моя работа присуждения степени доктора наук.
У меня сильно разболелась голова, и мне надоели эти ничего не значившие вопросы и выступления. В зале ощущалась какая–то аморфная атмосфера, стоял устойчивый шепоток, слушатели похоже беседовали о чем–то своем.. Необходимо было сменить настроение зала и все–таки напомнить о себе и своем деле, которое я защищал. До этого я старался корректно реагировать на эту мышиную возню хоть и уважаемых, но уже устаревших по своим взглядам ученых. Я разозлился и, не думая о возможных последствиях, решил «всыпать» своим противницам цитатами, используемыми в их известных книгах, и рассержено дерзко ответил: «Это же полный абсурд, подразделять семейства кораллов, как это делают мои уважаемые оппонентки, по таким признакам (я цитировал): «не наблюдается никакой структуры», «фиброзная структура, но не с четким рисунком», «видна более четко фиброзная структура» и т. п. Нельзя сравнить «никакую структуру» с любой «фиброзной структурой», будь она хоть «не четкая», хоть «более четкая». Невозможно сравнивать то, чего нет, с чем–то четким или не четким. Пусть кто–нибудь из присутствующих скажет, как отличить что–то нечеткое от более четкого? Кто и как устанавливает критерий четкости?». И, наконец я завершил: «Признать такую порочную идеологию и использовать на практике аналогичные признаки в любой классификации — это значит самому перечеркнуть всю свою многолетнюю работу по систематике ископаемых и современных кораллов».
Присутствующие на заседании оживились, усиливающийся шепоток прокатился волной по конференц– залу, в помещении почувствовалась какая–то иная аура, критические выступления прекратились, вероятно, наступал перелом в процессе защиты. Председательствующий призвал выступающих оценивать не только доклад, но и совокупность всех моих работ. Затем был десяток выступлений хотя и с известной долей критики, но, несомненно, в мою поддержку. Бывший мой руководитель заверил присутствующих, что он знает меня с первых шагов в науке и уверен, что в своих многочисленных публикациях мною рассмотрены важные моменты в изучении кораллов, а я вполне заслуживаю искомой степени. Мне кажется, что явный позитивный перевес в мою сторону произошел после выступления моей приятельницы Эльвиры
