это сделать, что он в чужой квартире, что его ответ по телефону может стать рискованным.
— Нинель! — позвал он как спасение, и она вошла быстро, сняла трубку, и успокоительным лекарством потек ее голос.
— Да, Эльдар, думаю, сейчас не надо. Посмотрите на часы. Еще ночь. Лучше утром. Я сейчас спрошу. — Она зачем-то прикрыла ладонью трубку, поглядела на Александра. — Эльдар вместе с Романом хотят прийти сейчас. Поразительные ребята. Наверное, лучше утром.
— Да, — сказал Александр. — Они мне очень нужны.
— Мы ждем вас утром, — сказала она, не отводя темных смеющихся глаз от Александра. — Приходите, неисправимые, закупоренные мальчики.
— Почему ты называешь их закупоренными мальчиками? Что это значит? — спросил Александр, облегченно переводя дыхание после разговора Нинель по телефону: необъяснимо было, но он боялся другого звонка, связанного то ли с матерью, то ли с Кирюшкиным, то ли с тем проклятым Верхушковом.
— И ты, Саша, тоже закупоренный, — объявила Нинель шутя. — Я сейчас вернусь, и ты узнаешь, что это значит.
Все, что Нинель расставила на столике под торшером, — бутылка еще довоенной водки, две рюмки, бутерброды с колбасой, хрустальная сахарница, изящные ложечки, фарфоровые чашки для кофе — все выглядело не в меру роскошно, гостеприимно, напоминало Александру что-то довоенное, домашнее, праздничное. Но есть ему не только не хотелось, наоборот, вид еды был неприятен. Она же пододвинула кресло к дивану, присела, подперла пальцем подбородок, спросила:
— Угодила или нет?
Этот неспокойный телефонный звонок и прервавший его не совсем серьезный тон Нинель не давали повода ни для жалости, ни для сочувствующего воздыхания и оханья — правда, он не знал: способна ли она на это?
— У меня дурацкая роль, — сказал Александр, посмеиваясь. — Я, как кавалер, что называется, должен ухаживать за дамой, но кавалер после дуэли находится в не очень сильной позиции, поэтому просит снизойти. Всю вину беру на себя.
Он, превозмогая боль, отдающую в плечо, наполнил рюмки, проговорил с озорной беспечностью: «Я за красоту», — и чокнулся с Нинель, которая потянулась к нему улыбающимися губами, прошептала после того, как он поцеловал ее:
— Так хорошо. Я люблю ритуалы.
Они выпили, и он сразу же зажег папиросу, жадно затянулся, чувствуя головокружение и от забытого огонька водки, и от папиросы.
Она спросила, поддевая его:
— Это вы так пили на войне? И вытирались рукавом шинели? А все же тебе надо поесть, несмотря на фронтовые традиции.
— Пока не хочу. Так ответь, пожалуйста, мой ангел-хранитель, почему мы все закупоренные?
— Почему? Вы закупорены войной, каким-то сумасшедшим фронтовым братством, убийством людей, не обижайся, пожалуйста. И ненавистью ко всем тыловикам. Так это, Саша?
— Убийством?
— Разве война — это не убийство? Вы огрубели, очерствели, стали жестокими. Скажи, Саша, зачем ты носишь с собой пистолет? Ты привез его с фронта? Я обнаружила его в заднем кармане твоих брюк. Я подержала его в руках, и стало как-то жутко. Черный, пахнущий порохом, какой-то горькой гадостью… Ты тоже закупорен войной. Ну зачем тебе пистолет, зачем? Что? Болит? — перебила она себя, и необычно плотные восточные ресницы ее раздвинулись тревожно. — Рана?
Он молчал, слушая ее. Знобящий холодок стягивал лицо, и он на миг ощутил его болезненно застывшим.
— Налей мне еще, — сказал он пасмурно, ненавидя себя за это, а когда она посмотрела на него с кротким соучастием, добавил тоном иронического приказа: — Налей и себе, мудрый ангел-хранитель. Без тебя я не могу. Выпьем и помолчим немного. Просто помолчим. У тебя рука удивительно нежная…
И, пьянея от второй рюмки, он взял ее согревшиеся пальцы, откинулся на подушку, закрыв глаза с облегчением отпускающей боли, подумал одно и то же неотвязчивое, что проходило в его голове как обманчивое спасение, ложное оправдание перед матерью:
«Дорогая мама, я вернусь через неделю, не беспокойся, прошу тебя, со мной все будет в порядке, я ведь офицер, привык к передвижениям. Милая мама, ведь это для меня пустяки…»
«Какая легкомысленная глупость! Какие идиотские слова лезут в голову! — выругал он себя. — Если задета кость или крупные сосуды, рана будет заживать больше месяца. Это я хорошо знаю по госпиталю. Но как быть? Что придумать? «Милая мама, ведь это для меня пустяки!» Вру матери, скрываюсь от милиции, лежу вот на этом диване, в чужой квартире, в кабинете отца Нинель… Что со мной произошло? Голуби, пожар, яблоневый сад, луна, фонарики в чердачном окне. Потом в Эльдара и в меня стреляли, и я стрелял. Случайность? Мог ли я не стрелять? Что ж. Я стрелял почти инстинктивно. Но что командовало мной? Неужели все, что я делаю, подчинено случайности? И жизнь моя? И Кирюшкин, и эта комната, и Нинель? Нет, это не бред, я ясно все понимаю…»
Он поразился тому, что вновь подумал о случайности жизни, и, тесно сжимая пальцы Нинель, проговорил с нетвердостью в голосе:
— Скажи… ты можешь поверить, что я способен убить человека после войны?
— Странный твой вопрос относится к разряду «милые глупости», — сказала она несерьезно.
— Почему?
— Потому, что ты многого не умеешь… даже целоваться. В тебе еще много чего-то такого, что я не пойму. Ты огрубевший интеллигентный парень, а дальше — загадка.
Он открыл глаза, неподвижно и долго глядел не на нее, а на зеленый кружок на потолке, она же наклонилась к нему, и черный блеск ее улыбающихся глаз коснулся его зрачков, и он утонул, поплыл в глубине, а губы ее были так осторожны скользкой ласковостью, так нежно отдавались ему, что он внезапно со страхом подумал, что это тоже случайность, как и вся прошлая ночь, настигшая его, что он готов покориться этой женщине во всем, потому что она загадка, которую он вряд ли разгадает, и он проговорил пересохшим голосом:
— Стоит ли разгадывать меня? Все просто.
— Нет, милый, — сказала она на одном дыхании. — Ты не такой уж простой парень. Пока ты — запертый ларчик. Ты даже когда целуешь меня, то думаешь о чем-то.
— Просто у тебя удивительные губы. Иногда становится не по себе. Кажется, что и губы, и вся ты — какой-то мираж. Увиделось и исчезло.
Она показалась тогда на вечере изломанной, капризной, чересчур приковывающей к себе внимание своей высокой фигурой, облитой, как лаком, черным платьем, безмятежной плавностью речи, чернотой ресниц, похожих на завесы, сидела на диване, закинув ногу на ногу, пила вино, держа сигарету на отлете, танцевала только два раза, с Эльдаром и Романом, как бы снисходительно уступая их остротам, и, мнилось, была равнодушна ко всей молодой компании («Чайльд Гарольд в юбке»), присутствуя здесь только из-за школьного знакомства с Людмилой.
— Случайность. — Он взял ее длинную кисть, медленно провел ею по губам. — Ты никогда не думала об этом? Чуть-чуть — и жизнь, чуть-чуть — и смерть. На войне я однажды подумал: почти всем оставшимся в живых подарена счастливая случайность. И мне в том числе. — Он поцеловал ее руку и положил ее себе на лоб. — А потом после войны: некая принцесса села на диван рядом…
— Нет, Саша, — сказала она, разглаживая пальцем его влажный лоб, который выражал сейчас то, что, видимо, мучило его и в бреду. — А ты никогда не думал, что, может быть, где-то там уже написан конспект нашей жизни и его нельзя поправить? Ластиком орфографические ошибки и запятые не сотрешь. И ничего не сдуешь с чужого конспекта. Как на экзамене.
— Где там? — Он проследил за бабочкоподобным взмахом ее ресниц, направленных к потолку, но глаза ее заискрились озорным задором, желая свести разговор в шутку. — Ты веришь? — спросил он серьезно. — Как Эльдар или Роман?..
— Ох, опять экзамены! Ведь я только недавно сдала историю искусств. Знаешь, что такое «религио» по-латински? Так вот, слушай, необразованный офицер разведки, и учись у образованнейшей студентки.
