Подобно своим западным заднепровским соседям, совершенствовали свои навыки волынцевские ремесленники. В Битице обнаружены орудия обработки железа, в Волынцеве — сыродутный горн. Волынцевские мастера применяли развитые технологии цементации железа, вваривали в него стальные полосы. В работе они использовали кричное железо. Из железа изготавливали орудия земледельческого труда, оружие и доспехи, топоры, ножи, шилья, пряжки, бритвы, пинцеты. [1846] На волынцевских памятниках найдены и следы труда ювелиров, мастеров по цветному металлу — тигли, льячки, инструменты. Изделия волынцевских ювелиров наследует богатым традициям антской мартыновской школы. Это фибулы и бляшки, которым придается сходство с человеческой фигурой, височные кольца из проволоки, браслеты, перстни, бубенчики, серьги, браслеты, цепи, гривны. Знать по- прежнему ценила богатые поясные наборы. Ювелиры работали как с бронзой, так и с драгоценными металлами — золотом и серебром. Завозили стеклянные бусы.[1847] Следами швейного и прядильного домашних промыслов являются костяные проколки и шилья, глиняные пряслица.[1848]
Волынцевцы подхватили эстафету исчезнувшей вместе с Пастырским пастырской керамики, освоив гончарный круг. Однако волынцевская гончарная посуда не укоренилась в славянской культуре. Гончарами оставались потомки пришедших из Степи алано-болгарских мастеров. Когда они слились со славянами, гончарство оказалось на время забыто. До 90 % волынцевской керамики — лепная. Гончарные волынцевские сосуды делались по образцу салтовских, хотя испытали и иные влияния.[1849] Центр производства гончарной керамики находился в районе современной Полтавы, в Тарановом Яре и поблизости. Отсюда эта ценная, «престижная» ремесленная продукция расходилась по всему волынцевскому ареалу. Главный керамический тип — горшки с выпуклыми плечиками, над которыми вертикально встает высокий венчик. Низ имеет форму усеченного конуса. Поверхность, как и у салтовских гончаров — черная или темно-коричневая. Сосуды покрыты лощеным или прочерченным орнаментом в виде вертикальных линий и перекрестий. На гончарном круге изготовляли также круглодонные миски.[1850]
Имеются и лепные подражания гончарным горшкам и мискам. Они достаточно высоки по качеству, изготавливались из отмученной глины с примесью песка или шамота. По форме они точно следуют оригиналу.[1851] Такие сосуды изготавливали славянские и балтские мастера в подражание мастерам-пришельцам. Логично сделать вывод, что те бережно хранили тайны своего ремесла. Подражатели же могли трудиться как на заказ, вольно или невольно сбивая цену на редкий товар, так и ради семейного престижа. Обладание гончарной посудой являлось с антских времен таким же признаком достатка, как и «мартыновские» ценности.
Третий тип керамики — непосредственный предок славянской керамики роменской эпохи. Это довольно грубые в сравнении с высококачественными подражаниями лепные горшки и сковородки с шероховатой поверхностью, из глины с примесью крупного шамота. Эта посуда испытала влияние форм волынцевской, но по технике продолжает прежние антские и балтские традиции. Постепенно этот простейший, массовый тип становится и господствующим. [1852] Помимо названных основных типов посуды волынцевские мастера делали также кружки.[1853]
Тесное общение со степными народами, включившимися уже в черноморскую и волжскую торговлю, вело к развитию торговли и в северских землях. Основными партнерами при этом оставались «салтовцы». Из их земель или через их посредство распространялись довольно далеко на север двуручные амфоры из красно-оранжевой глины, кувшины, раковины каури, различные украшения.[1854]
О духовной культуре северян VIII в. мы можем судить, как и у других восточных славян, по археологическим находкам и летописным описаниям «обычаев». На поселениях найдены отдельные обереги — костяные амулеты. С религиозными представлениями связаны и фигурные украшения «мартыновских» образцов.[1855] Волынцевские капища неизвестны, что вполне объяснимо долгим отсутствием общего культа у постепенно сливающихся друг с другом племен.
Тем не менее у волынцевцев на протяжении VIII в. распространился общий погребальный обряд. Он сочетал местные, балтские и славянские, и привнесенные элементы. Тела умерших после торжественной тризны сжигали. По словам Нестора, «если кто умирал, творили тризну над ним, а потом творили кладку великую, и возлагали на кладку мертвеца, и сжигали». Очищенные от золы и угля пережженные кости ссыпали в урны — в «сосуд малый». Покойных сжигали в одежде, с убором, и уцелевшие украшения затем также клали в урну. Среди находок в могильниках — бронзовые браслеты, стеклянные и пастовые бусы. Местом для захоронения служила слегка углубленная площадка, специально для этого расчищавшаяся. Один сосуд от погребальной трапезы часто оставляли рядом с урной, в подарок ушедшему. По завершении обряда углубление с урной прикрывалось дерном. На памяти Нестора вятичи и их сородичи погребали прах уже чуть иначе — но основные элементы ритуала остались неизменными.[1856]
Остальные обычаи северы, вятичей и радимичей киевский летописец охарактеризовал так: «жили в лесу, как всякий зверь, поедая все нечистое, и срамословие у них пред отцами и пред снохами, и браков не бывало у них, но игрища между селами. Сходились на игрища, на пляски и на все бесовские песни, и тут умыкали жен себе, кто с кем договорился; имели же и по две и по три жены».[1857] Жизнь в лесах и добыча в них пропитания здесь также поражает уроженца киевских Полей. «Срамословие» упоминается явно в противовес полянскому «стыду». Может, у жителей левобережья и впрямь нравы были свободнее? Скорее уж, такое впечатление производила на чужака обычная повседневность сохранявшейся у них большой семьи. В ней, разумеется, не обходилось без конфликтов, которых поляне со своей малой семьей чаще избегали. Интереснее всего подробное описание летних «игрищ», сопровождавшихся плясками и обрядовыми песнями в честь языческих богов. Завершались они «похищением» невест по предварительному сговору. Превращение умыкания в игровую форму чинной свадьбы, как и распространение многоженство, можно вполне приписать кочевническому влиянию. У кочевых тюркских народов и игровые «похищения» широко известны, и многоженство в древности было достаточно распространено, в самых разных общественных слоях.
Писавший в начале XIII в. и лично сталкивавшийся с языческими обычаями вятичей летописец Переславля Суздальского расширяет повествование киевского предшественника. Он несколько уточняет, как именно происходил сговор во время игрищ: «по пляске понимали, какая жена или девица до молодых похоть имеет, и по взору очей, и по обнажению мышц, и по показу перстней на руках, и от надевания перстней в дар на персты чужие, а там, потом, и целование с лобзанием». Едва ли увод чужих жен на игрищах поощрялся, но в принципе он был возможен — как допускало славянское право развод. С другой стороны, именно по этой причине умыкание могло кончиться для невесты и немедленным «посмеянием до смерти» — если жених оказывался разочарован. Ради привлечения мужского внимания женщины Левобережья «червили лицо и белилами терли».[1858]
Из Повести временных лет явствует, что отношение полян к левобережной севере, с которой они соседствовали издревле, мало отличалось от отношения к древлянам. Если древляне являлись опасными и кичливыми сородичами по дулебской линии, то севера — по антской. Расселение полян на северо-восток за Днепр, в низовья Десны, вплотную сталкивало их с восточными соседями. Но, тем не менее, именно пришельцы с Левобережья, — о чем в средние века предпочитали умалчивать, — сыграли ключевую роль в основании столицы Полей, Киева.
Основание Киева
