очевидно главный, цыган с седоватыми волосами, собранными в конский хвост, и умным, настороженным лицом, говорил им:
— Чем быстрее мы закончим работу, тем больше ОНА заплатит нам. Но не вздумайте делать что– нибудь спустя рукава — она узнает, и тогда нам не поздоровится.
— А она красотка, правда? — заметил один из них, самый молодой, семнадцатилетний юноша. — У нее такие волосы, фигура, да и вообще она хороша, как…
— Не смей даже думать об этом, — перебил его цыган. — Она может читать мысли. — Застывшим взглядом он уставился на то место, где сейчас стоял домовой. Дибук даже на минутку подумал, что стал видимым, хотя человек никоим образом не дал этого понять.
Когда работники ушли, Дибук нашел оставленное кем–то печенье. Уже много лет никто, кроме графа, не потчевал его так. Он ел свое лакомство медленно, смакуя, наслаждаясь вкусом шоколада, с удовольствием принимая этот знак уважения. Настроение у домового улучшилось, возможно, из–за повышения уровня сахара в крови, а возможно, от удовольствия, которое ему доставил этот маленький сладкий сюрприз. Как бы там ни было, но, поев, он почувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы исследовать чердак.
Дибук не любил чердак дома Рокби. Он помнил сошедшую с ума дочь семейства, Эмми Фитзерберт, которую заперли на железные засовы на чердаке, как предполагалось, для спасения ее несчастной души. Эмми страдала маниакальной депрессией, осложненной синдромом Туретта. А в те годы понятия не имели о депрессиях, а то, что потом назвали синдромом, тогда считалось грехом. Ее кормили через прутья решетки, как зверя, и она вела себя, как зверь, — кричала, билась о стены, каталась по полу. Эмми давно умерла, но ее дух все еще витал там, отравленный яростью, снедавшей ее при жизни. Домовой боялся даже проходить мимо этого чердака, к тому же его чувство времени было развито слабо, и иногда ему казалось, что Эмми еще жива и сейчас завоет и застучит в стены.
Итак, этим вечером он пробрался на чердак и принялся осторожно исследовать его закоулки. Стояла гробовая тишина. Никаких призраков не было, да вообще никого не было, разве что пара пауков пробежала мимо, да где–то скреблась мышь. Но Дибуку казалось, что тишина неспокойная, напряженная, будто что–то затаилось и выжидает момент для нападения. На пыльном полу чердака ясно отпечатались следы женской обуви. Однако воспоминания о шоколадном печенье были еще свежи, и, собравшись с духом, он двинулся дальше, к месту заточения Эмми. Приблизившись к запертым дверям, Дибук с ужасом обнаружил, что призрак Эмми мечется и воет за запертой дверью. Он подумал, что та женщина возродила в несчастной сумасшедшей всю силу ее яростного духа для своих страшных целей. Но он шел и шел вверх по лестнице до тех пор, пока магический заслон не опрокинул его, отбросив назад. Удар магии был так силен, что Дибук кубарем катился вниз несколько метров. Придя в себя после удара, он увидел полуоткрытую дверь, сотрясающуюся под воздействием колдовских чар, а за ней — решетки. Сквозь эти заслоны из темноты надвигалось что–то непонятное, не имеющее никакой формы, огромное, и это нечто вырывалось из темницы Эмми. До его слуха донесся леденящий душу вопль:
— _Выпусти_меня!_Выпусти_меня,_выпусти_меня,_выпусти_меня!_
Третий раз Дибук со страха удирал во все лопатки из места, где раньше был полноправным хозяином.
Лукас Валгрим сидел у кровати своей сестры в частной клинике, расположенной на Королевской площади. Отец навещал их регулярно раз в неделю, и при этом еще посещал консилиумы и совещания всевозможных докторов и подписывал чеки всякий раз, когда этого от него требовали. Клиника даже прислала благодарность за щедрое пожертвование. Дана находилась в роскошной, оборудованной по последнему слову техники палате, окруженная букетами цветов. За ней ухаживали, нянчились с ней, лучшие врачи пытались лечить ее, но ничего не менялось… Ее сердце билось ровно, но очень медленно, а на лице разлилась восковая бледность, как у покойницы.
Лукас не сводил с сестры глаз, вглядываясь в ее лицо, пытаясь заметить на нем какой–нибудь знак — трепетание век, губ; он ждал приступа боли, чего–нибудь, что нарушило бы ее глубокий покой, но тщетно. Он уже начал забывать, чего ждет. Дана не двигалась, ее грудь тихо и размеренно вздымалась под кружевом ночной рубашки. Два раза в день ей расчесывали волосы и аккуратно укладывали на подушке. Она изменилась — мило надутые губки, которые так украшали ее лицо, теперь замерли, и на лице уже ничего нельзя было прочесть. Лукас пробовал говорить с ней. Он был уверен, что может докричаться до нее, где бы она ни была, может затронуть струны ее души, но ответа все так же не было… Раньше, в детстве, они были очень близки, как часто бывает в семьях, где у родителей свои проблемы и детям уделяется мало внимания. Их мать была алкоголичкой, отец — трудоголиком. Лукас был старше сестры на восемь лет и всегда защищал ее от всяческих нападок, не позволял никому дразнить ее или насмехаться над нею. Он утешал Дану, если друзья подводили ее, забывал о своих проблемах, если ей нужен был совет. Но в последние несколько лет Лукас мало времени уделял сестре, поскольку был занят в одной фирме в Сити, куда устроил его отец. Дана пристрастилась к наркотикам и запила, компенсируя таким образом недостающие ей внимание и моральную поддержку. Лукас говорил себе, что не стоит во всем винить только себя, что у Даны своя голова на плечах, но это не уменьшало боли от потери сестры. Она была его маленькой сестричкой, его кроликом, как он иногда поддразнивал ее за стеснительность и детские страхи. А теперь она потерялась, и он не мог ее найти.
Коллеги Лукаса по работе были недовольны его частым отсутствием на рабочем месте. Злые языки даже стали поговаривать, что он получил свое место лишь благодаря протекции отца и что, мол, сам–то он недостаточно даровит, чтоб работать в таком месте. Его девушка завела роман с другим — ей не хватало внимания, ведь Лукас все время проводил у постели сестры. Персонал клиники тихо удивлялся такой преданности, некоторые, в основном женщины, даже останавливались у палаты Даны и задумчиво глядели на него. Возможно, не все назвали бы Лукаса красивым — слишком впалые щеки, резко очерченные скулы, густые и прямые брови, плотно сжатые губы. Но в целом его лицо выражало огромную жизненную силу и твердый характер, а темные жесткие волосы делали его очень привлекательным. Даже тех, кому он не нравился, поражали его сдержанность и угрюмость, а порой и резкость. Его бессмысленное бдение снискало ему уважение всех сотрудников, и они приносили ему чай, от которого он все равно отказывался, и закрывали глаза на то, что время от времени он тайком курил у окна. Вообще–то он не был заядлым курильщиком, но людям свойственно курить, когда они нервничают, к тому же надо было себя как–то занять. В комнате витал тяжелый и сладкий аромат цветов, сводя с ума, и только сильный запах табака мог хоть немного перебить его.
Как–то раз Лукас приехал в клинику поздно ночью, после бурной вечеринки, на которой рекой лилось шампанское и веселье граничило с буйством. И хотя он изрядно выпил, эта праздничная суматоха не тронула его. Шампанское кружит голову, лишь когда ты весел и беззаботен сам по себе, вот поэтому–то его и пьют только по особым случаям.
Итак, Лукас сидел на больничном стуле, не сводя глаз с сестры, терпеливо ожидая, когда она подаст признаки жизни, а все вокруг неспешно шло своим чередом. Когда–то его занимали вещи, которыми интересуется большинство людей: карьера, материальные ценности, независимость, чувство собственного достоинства. И уважение отца. Он часто говорил себе, что последнее было не чем иным, как избитым стереотипом, а не насущной необходимостью. Как бы там ни было, сейчас все эти проблемы и желания отошли на второй план, заполняя пустотой его душу. Алкоголь обострил его чувства, и бледность сестры казалась ему восковой, более желтой, чем обычно, а губы бескровными и какими–то бумажными. Ему неприятно было прикасаться к ней, она казалась холодной и твердой, какой не могла быть живая плоть. Где–то в глубинах его мозга билась мысль: «Мне нужна помощь». Оказалось, что он думал вслух.
Он и сам не заметил, как уснул, и ему приснился сон. Он увидел старый город с красивыми колоннами и статуями, с позолоченным куполом храма, пламенеющим в лучах солнца. Он слышал скрип повозок, в которые вместо лошадей были впряжены рабы с исполосованными кнутом спинами. Рядом с ним стояла девушка с длинными черными волосами и глазами цвета ласкового зеленого моря. «Помогите мне, — просила она. — Вы должны помочь мне». Ее лицо стало меняться, будто растворяясь. Теперь красный свет торшера освещал короткие волосы и лик, словно выгравированный на металле. Красота первой девушки поражала, но сейчас Лукас чувствовал, что ее лицо было ему знакомо, однако он никак не мог вспомнить откуда, и это причиняло сильную душевную боль. Загадка, терзавшая его, уже готова была разрешиться, как вдруг сон прервался и Лукас очутился все в той же больничной палате. Он еще цеплялся за сон, словно
