Селиванов не переставал удивляться. У него никогда не бывало свободного времени, да и у детей его тоже. Все работали от рассвета и до заката, а бабы еще и пряли или шили до полночи.
— Вишь как, ты не токмо грамотный, а еще и ученый. А в подмастерьях-то бывал или токмо у бати, а потом сразу на завод рабочим?
— Как без этого? В двенадцать лет отец отправил меня на подработку к своему другу. Вот у него я и был в подмастерьях.
— За вихры-то таскали?
Столяров настолько удивился этому вопросу, что даже замолчал на некоторое время. Недоуменно пожал плечами, — Никогда. Я же не ленивился, чего меня таскать?
Андрон покачал головой, а один из слушателей, одноногий инвалид, вступил в разговор:
— Вот у меня знакомец один, из рабочих. Так он рассказывал, что отец привез его в город, отдал в мастерскую и сразу уехал. Краюху хлеба оставил, да гривенник. И не к другу своему, а туда, где подмастерье нужон был. Сытому отчего не учиться-то? А если завсегда жрать охота, где уж тут ученье без битья-то? Вот ты про урок думал, а он о горбушке хлеба. Видно, паря, не голодал ты никогда. И, слава Богу.
— А с чего голодать-то? — Роман удивленно посмотрел на говорившего. — Не только мы, а, почитай, все ижевцы скотину держали. Мясо, молоко, сметана и масло не переводились. За каждым домом огород. Всегда в подполе картошка и морква. В бочках квашенная капуста, соленые огурцы, грибы, банки с вареньем, туеса и бочата с медом. Если надо чего — в деревню ехали. Родичи в окрестных деревнях почти у всех. У кого в Завьялове, Паздерах, Старых Зятцах, Чутыре, что к северу. У других в Каракулине, что к югу от Завода. С деревень везли шерсть. Бабушка сама вязала теплые вещи. Да много всего везли. У нас и лошади свои были, и телеги. У отца моего шарабан, а у деда и коляска своя. Не то, что только мы не голодали, а в вотякских да и русских селах, бывало, по пять-шесть лет стояли необмолоченными «быки». Их особым способом собирали скирды — некуда хлеб ссыпать. На ижевские пекарни и так хватало с перебором, и мука всегда первосортная.
Селиванов, да и другие солдаты, слушая рассказчика, покачивали головами, а тот все продолжал вспоминать:
— На Базарной площади все чего душе угодно. Мука, мясо, крупы, масло коровье, масло деревянное, овощи, сыры из местных и дальних сыроделен, копчения, свежая и соленая рыба, мануфактура, меха, деревянная точеная посуда, плетенные короба, корзины — все продавалось и покупалось. Э-эх! — Инвалид горестно вздохнул, — Э-эх…
Один из солдат вдруг спросил:
— Ты вот расскажи лучше, а чего это воткинские на вас, ижевцев, обижаются? Говорят — бросили их и ушли под Уфу, слова не сказавши. Врут, аль правда?
Солдатик немного смутился.
— Да уж было дело, дяденька. Пришел нам приказ из штаба про дисциплину и обязанности, а мы-то добровольно с большевиками воевать пошли, вот и начали все возмущаться, что нам угрожают расстрелом и гонят по домам, если не захотим подчиниться. Ну и увел нас штабс-капитан Журавлев в Уфимский корпус.
— А воткинские как?
— Остались на позициях. Приказом тоже возмущались, но не так сильно. Да мы с ними поругались допрежь из-за орудий, еще, когда трофеи захватили, а потом уже начальство наше и ихнее друг на друга орало, что имущество неправильно делят да деньги не так расходуют, в бою огнем не помогают. Чуть до драки не дошло. Потому и ушли, чтобы братскую кровь не проливать.
— Тоже оно верно, — Андрон покачал головой. — Теперь-то уже не разберешь, кто и прав, но могли и предупредить людей, а то выглядит … нехорошо.
Селиванов увидел, как парень напрягся, отвечая на вопрос, и специально не стал употреблять бытовавшее среди воткинцев определение этому поступку собратьев по оружию. Ижевец мог отреагировать как угодно, а оказаться зарезанным в санитарном поезде, да еще и в трех шагах от дома — верх глупости.
— Да чего уж там. Предали мы их. Отец мой так и сказал, после чего собрал всю семью и подался в Новониколаевск.
— А ты чего ж не поехал с ними?
— Остался потому, что это стало бы таким же предательством товарищей, только уже с моей стороны. Отцу так и сказал.
— А он что же?
— Изругал поначалу, потом согласился со мной.
Андрон покивал. По рассказам воткинцев, командование Ижевской бригады никому, даже ближайшим соседям, не сообщило об уходе в район Уфимского корпуса. Ижевцы просто собрались и слиняли со всем скарбом и беженцами, полностью оголив свой боевой участок. Самовольным оставлением позиций незамедлительно воспользовались красные, форсировавшие по льду Каму и попытавшиеся окружить Воткинскую бригаду. Большевикам это практически удалось и только решительные, умелые действия Четвертого Воткинского полка под командованием штабс-капитана Болонкина, задержавшего продвижение красногвардейцев, уже вышедших в тыл бригаде, позволили солдатам и беженцам отступить в район Красноуфимска. Неудивительно, что после всего произошедшего воткинцы на все лады поносили своих бывших соседей.
Ижевская бригада, бывшая в армии Колчака достаточно обособленным соединением, жила собственной жизнью. Обычные солдаты из крестьян несколько сторонились гордящихся своей исключительностью бывших ижевских оружейников. Рабочие часто подчеркивали свою особенность и имели на то все основания. Они действительно сами подняли восстание и теперь добровольно воевали с большевиками, самоотверженно отдавали все силы на борьбу с врагами, несли потери. Напоминая о своих жертвах, с полным правом немного свысока посматривали на мобилизованных. За это их не очень уважали, хотя во время боя нареканий не было. Дрались ижевцы смело, в атаку шли дружно, не прячась от пуль, признавали начальников и выполняли их приказы. Проблемы начинались после боя. Командиры превращались в обычных заводчан, таких же, как все. Кого по имени-отчеству на отдыхе или марше величали, а иных Ванькой, Колькой или Петькой, как привыкли в Заводе. Несколько большим уважением пользовались командиры полков, к которым обращались по занимаемой должности. «Господин полковник» у ижевцев — командир полка или занимающий соответствующий пост, а не чин. Соответственно, вне боевых действий рабочие превращались в практически неуправляемых анархистов. Приказы обсуждались и вызывали пререкания. Караульные, если рядом не находился противник, спокойно покидали вверенные посты, чтобы попить чаю, потрепаться с соседями или погреться. Это не вызывало особого удивления, так как в большинстве своем ижевские рабочие стали солдатами после антибольшевистского восстания в родном городе. Прошедших действительную военную службу бойцов, среди них оказалось немного.
— Андрон Георгиевич, чего ты его слушаешь? — Подал вдруг голос безногий лет под тридцать солдат, сидящий напротив Селиванова спиной к окну. У мужика вместо ног остались две небольшие культи. — Да барчуки они и есть! Повкалывали бы с утра до ночи за копейки, да поголодали бы, может тогда и не чванились так! Где ж это видано, чтобы рабочий человек жрал от пуза, книжки читал, всех детей выучил, да так чтоб на свою оркестру деньжата водились и времени хватало? Это как зажраться надо, чтобы хлеб по пять лет в скирдах стоял? Токмо у бар так заведено. А этим куркулям все мало! Ни с кем ужиться не могут. То с большевиками за огороды поцапались, то с соседями за трофеи, то приказы им не по нраву. Скажи, какие крали? Этих иуд Колчак-то держит только за то, что солдат мало и воевать некому. Заткнули ими дыру между Уфой и Красноуфимском, где и стреляют-то в неделю раз! Как ты там руку потерять умудрился, курва? Спьяну, что ль?
Парень покраснел так, что казалось — сейчас закипит. Дернулся к ножу, висящему на поясе, но безногий солдат оказался проворнее безрукого, выхватив из-за пазухи револьвер.
— Я из-за вас, блядей, ноги потерял, — громко и злобно зашипел солдат. — Весь фронт тогда чуть не порушили. Правильно воткинские говорят — христопродавцы вы и есть. А будешь трепыхаться, барчонок недоделанный — на ходу тебя отсюдова в сугроб головой высадят. Тут много раненых едет, кто после ухода ижевцев на Каме руки-ноги оставил, как раз отлежаться успели. Ты живой только потому, что спросят за твою, сучонок, пропажу с Андрона Георгиевича, а у нас к нему большое уважение имеется. Человек он
