эгоцентризмом, «сад», воспринимающий происходящее во многом, как некое развлечение, точнее — спектакль, ворчливо и недовольно зашелестел.
«Как же, вышел на трибуну и застыл? Какой Троцкий нехороший товарищ! Всю обедню портит». — Наверное, усмешка, исказившая мне лицо, оказалась очень уж кривой, так как первые ряды настороженно примолкли. Те же, кто стоял подальше, почувствовать мой настрой пока не могли и восприняли происходящее, как слабость и испуг оратора. Из толпы полетели выкрики, смех и свист:
— Чего стоишь-то, товарищ?
— Говорить будешь или как?
— Можа, он посмотреть на нас пришел?
— А чего тут смотреть-то? Вот они мы!
— Давай следующего! Этот горло поморозил!
— А он нас увидел и оторопел!
— Испужался, что ль? Так мы не обидим!
Настала пора купировать этот процесс, пока он не перешел некий предел, за которым вернуть внимание людей возможно только выстрелами. Я повернул голову налево и кивнул Глазману, стоящему на ступенях. Миша махнул рукой, и практически сразу слева и справа от трибуны, окутываясь клубами сизого дыма и сердито рыча моторами, выползли два броневика.
Выкрики прекратились. Люди притихли, наблюдая, как остановившиеся бронеавтомобили почти синхронно развернули на толпу пулеметные башенки.
Я показал руками крест, и водители заглушили моторы своих чудищ. В наступившей тишине слышались только команды занимающих позиции пулеметчиков роты Седьмого Тамбовского полка ВЧК.
Я вновь оглядел теперь уже притихший люд: «Вот и проверим, действительно ли добрым словом и пистолетом можно добиться больше, нежели просто добрым словом?»
Со вторым броневиком получилось очень удачно. Его перевозили с собой чекисты. Сразу после покушения, в качестве усиления, бронемашину скатили с платформы и поставили контролировать ближайший переезд. Увидев двухбашенного монстра, я не смог отказать себе в удовольствии и приказал следовать за собой, так как один броневик — хорошо, а два — лучше.
Народ явно задумался — теперь можно начинать.
— Чего молчал, спрашиваете?! Правильно вот тот чубатый сказал — посмотреть я на вас пришел! Товарищей вот с собой привел, — махнул рукой в сторону броневика. — Поначалу сам гляну, а там может и они присмотрятся!
Народ глухо заворчал, переваривая сказанное. Я поднял руку.
— Тут до меня многие выступали! Слышали уже про Мировую Революцию?!
— Слыхали! — раздались голоса.
— Хорошо! О Колчаке и помещиках с капиталистами говорили?!
— Было ужо!
— Про империалистов и Антанту рассказали, что ли?!
— А то ж!
— Молодцы! Все вам уже рассказали! Еще послушаете или сразу по домам?!
Со всех сторон полетели крики. Каждый, услышав волшебное слово «дом», заорал свое.
— Домой!
— Не хотим воевать!
— У меня хозяйство!
— Крышу перекрыть надо!
— Забор поправить!
— У меня семеро по лавкам! Кормить надо!
— Я токмо неделю, как из дому!
— У меня баба родить должна!
— Мы насильно мобилизованные!
— Никакой уже мочи нет!
Ко мне подошел Глазман.
— Все готовы, Лев Давидович.
— Хорошо, Миша, — я внимательно посмотрел поверх голов. Чекисты заняли свои позиции, расставив пулеметы полукругом, и изготовились к стрельбе. Поднял руку и, когда шум немного стих, обратился к молоденькому прыщавому солдатику из первого ряда.
— У тебя братья-сестры есть?!
Люди завертели головами, пытаясь понять, кого спрашивают. Парень тоже сначала не понял, что вопрос адресован ему, но я указал на него пальцем и повторил вопрос. Солдат покраснел и что-то тихо сказал.
— Громче говори, чтобы люди слышали!
— Есть! — Парень от волнения подпустил петуха. Кругом засмеялись.
— Сколько?!
— Четыре сестры, да два брата у меня!
— Хорошо, что есть! Мертвыми сколько родилось?! Сколько мама твоя своих детей похоронила?!
Парнишка открыл было рот для ответа, но не нашелся и растерянно оглянулся по сторонам. От его беспомощных, наливающихся слезами, глаз соседи отводили взгляды.
Люди начали замолкать, прислушиваясь. Я оглядел первый ряд и обратился к солдату лет тридцати.
— У тебя как с детишками?! Баба много живых-то родила?!
— Пятеро у нас.
— Громче! Пусть весь мир слышит!
— Пятеро!
— Она твоих родившихся мертвыми детишек в поле сколько закопала?!
Мужика явно задело за живое. Он покраснел и набычился, ничего не отвечая.
— Вопроса не услышал?! Повторить?!
Пленный снова промолчал, только засверкали глаза исподлобья. Я повернул голову налево, где находился командир полка чекистов. Убедившись, что тот смотрит на меня, предостерегающе поднял указательный палец. После того, как понятливый работник ВЧК расстегнул кобуру, я плавно вернул взгляд на солдата. Ласково посмотрел на него и заорал:
— Чо ты уставился, как баран на новые ворота?! Ты о жене своей хорошо подумал?! Она тебе и пожрать должна приготовить, и ноги раздвинуть, и в поле пахать, и рожать там же, да еще и трупы младенцев сама прикапывать?!
— Чего лаешь, барская рожа?! — Завопил солдат, двинувшись вперед. Один из соседей крепко схватил его за рукав шинели, а другой за плечи, не давая сделать шаг. — Сам-то много хоронил?!
— Очнулся, поди, ядрена кочерыжка?! — Заорал я в ответ, немного наклонившись вперед. — Чего зенки выкатил, как срущий кот?! Ты сам, что ль, хоронишь?! Или, может, бабе своей только лопату подаешь?! — Развел я руками.
Методично доведенный до белого каления служивый рванул вперед так бешено, что с шинели полетели пуговицы. Удержать мужика, в ярости бросившегося ко мне, соседи не смогли. Он часто дышал и пар, вырывающийся изо рта, делал его похожим на обезумевший паровоз.
При другом раскладе, может, и удалось бы до меня добраться, но человек не мог запрыгнуть на слишком высокий помост. Убедившись, что напрямую не достать, он взревел: — Убью, сука! — И остервенело бросился к боковой лестнице, где и был встречен от души — прикладом в грудь. Чекисты тоже не дремали и после того, как солдат отлетел в снег, вскинули оружие.
Народ ахнул, а я подошел к самому краю помоста. Обвел замершую в это мгновение толпу мрачным взглядом.
— А чего не так?! Вы же теперь умные! Вам про Революцию, Антанту и все остальное до меня уже рассказали! Чего не по нраву?! Стоите, семки лузгаете, клоуны тут выступают! Красота! Чего перестали веселиться?! Не о том говорю?!
