поэтому не обессудьте. Этот год принес мне много вообще-то благих и желанных даров; летом я смог принять на несколько недель обеих своих сестер, подкормить, приодеть и утешить их перед тем, как отпустить в сумрачную Неметчину. Затем в Нюрнберге повесили самого заклятого и злого врага, какой у меня когда-либо был, его звали Розенберг. А теперь ноябрь принес Нобелевскую премию. Первое из этих событий, приезд сестер, было прекрасно, только оно и составляло для меня истинную реальность. Другие пока по-настоящему еще не дошли до меня, потери я воспринимал и переваривал всегда быстрей, чем успехи, и то, что целую неделю шведские и прочие журналисты буквально оцепляли и осаждали меня, как детективы, потому что им не дали моего адреса, было для меня чуть ли не шоком. Однако положительные стороны этого счастливого случая все-таки все больше и больше дают мне о себе знать, и мои друзья, прежде всего моя жена, радовались, как дети, и пили шампанское. Друг Базлер тоже в восторге, и многие мои старые читатели радуются, что их всегдашняя слабость ко мне оказалась явно не просто капризом. Если я со временем поправлюсь, то все это еще доставит мне немало удовольствия.
Жму Вашу руку и вспоминаю день, когда я с Вами познакомился в Мюнхене, в гостинице, где жили Фишеры, году этак в 1904-м.
Надеюсь, Вы получили книжечку с моими статьями, они довольно немудрены, но по крайней мере позиция и убеждения были всегда одни и те же.
Сердечный привет и добрые пожелания Вам и Вашим от Вашего
Людвигу Финку
Баден, 6.3.1947
Дорогой Финк!
Пишу тебе это письмо, полагая, что ты можешь показать его в следственной комиссии. Сам я обращаться к ней или к другой инстанции, немецкой ли, оккупационной ли, никак не могу.
Ты знаешь, как я с 1915-го примерно года относился и отношусь к твоим политическим взглядам и страстям. Мне твоя разновидность патриотизма всегда претила, и ты своим именем, своим талантом, своим авторитетом всегда стоял на противоположной мне стороне. Ты был и являешься типичным немцем- националистом, а это они принесли нам Гитлера и всю его бесовщину. То, что ты верил и в самого Гитлера, и в его партию как в чистое, патриотично-идеалистическое дело, печально и непростительно, это грех девяноста процентов немецкой интеллигенции, и народ и мир дорого заплатили за этот величайший немецкий грех.
Но эту вину, или грех, или глупость, как это ни назови, ты разделяешь с тысячами коллег, которых и пальцем не тронули. Грех этот совершили и такие люди, как Герхарт Гауптман, однако его творчество и его память чтут и поныне.
С нравственно-человеческой стороны главное в твоем случае то, что действовал ты хоть и глупо и вредоносно, но от чистого сердца, искренне и не преследуя личных выгод. Ты несешь ту же вину, что все другие немцы, саботировавшие с 1919 года молодую немецкую республику и сделавшие возможным возникновение гитлеровщины, это началось уже с избрания Гинденбурга, даже гораздо раньше, и наказывать за это сегодня было бы совершенно нелепо. Важно теперь не то, что ты верил в Гитлера и в его ложь, а то, что ты делал это не из эгоизма, а от чистого сердца.
И не то важно, что ты вопреки партийной доктрине вступался, скажем, за еврея или пытался вступиться за меня (о чем я тебя, право, никогда не просил), а то, что ты не боялся при Гитлере вступать в конфликты с его представителями и властителями и навлекать на себя их неприязнь, когда того требовала от тебя твоя совесть.
Нравственно – это главное. Ты был ослеплен, но ты не был ни труслив, ни своекорыстен. Ты хотел служить своему народу и своим идеалам и тогда, когда это становилось опасно для тебя самого и вредило тебе. Тем самым ты невиновнее, чем десятки тысяч вышедших сегодня сухими из воды.
С моими книгами, кстати, произошло то же, что и с твоими. Они вместе со всем моим издательством уничтожены, и уже много лет я не получал от всей своей работы никакого другого дохода, кроме того крошечного, который мне давала маленькая Швейцария. Так оно и останется, ибо я никогда не верил, что за те мои книги, которые Германия теперь печатает, она заплатит мне иначе, чем обесцененными активами, на которые был наложен секвестр. Поэтому и поскольку я подкармливаю несколько десятков людей у вас, очень рад был Нобелевской премии, которая вообще-то ничего для меня не значит. Гётевскую премию я сразу раздарил внутри Германии.
Андре Жиду
конец февраля 1947, Баден
[примерно до 15 марта]
Дорогой, многочтимый Андре Жид!
Среди страшного множества писем, полученных мною после Стокгольмской премии, ни одно, пожалуй, не доставило мне такой радости, как Ваше. В этой награде меня среди прочего коробило и то, что Вы не получили ее намного раньше меня. И теперь вот Вы радуете меня тем, что выражаете свою любовь к «Паломничеству в Страну Востока», одной из самых любимых моих книг, и даже хлопочете о переводе ее. Спасибо Вам, Вы доставили мне этим чистую радость, независимо от того, выйдет ли из этого что- нибудь.
С правами на перевод моих книг дело обстоит так: с тех пор как из-за них возникла слишком большая конкуренция, я препоручил всю эту корреспонденцию моей жене, она занимается ею при участии одного цюрихского адвоката.
А с французскими правами дело обстоит вот как: издательство «Кальман-Леви» заинтересовалось этим еще перед Нобелевской премией и обеспечило себе преимущественное право на ряд книг. Среди этих книг – их шесть – есть и «Паломничество в Страну Востока». Кальман еще не решил, издаст ли он эту книгу или нет, но немецкий текст у него есть, и она обещана ему на тот случай, если он решит издать ее.
Позднейшие, окончательные соглашения я и тут должен буду поручить жене, поскольку постоянно чувствую себя плохо, но прошу Вас, если это Вам не противно, любезно справиться у Кальмана, намерен ли он издать «Паломничество». Если нет, то оно отдается в распоряжение Вашего молодого друга. Если же Кальман не хочет отказываться от этой книги, то ему будет, наверно, только приятно, что Вы рекомендуете ему такого подходящего переводчика.
Очень надеюсь, что моя информация не разочарует Вас. Ничего неприятнее для меня быть не могло бы. Моя любовь к Вашим книгам, хотя большинство их я знаю лишь в переводах, осталась прежней, не далее как осенью я с величайшим наслаждением и искренним восторгом перечитал «Фальшивомонетчиков», а незадолго до того «Пасторальную симфонию».
Хотя мое «Паломничество» не осталось в новой немецкой литературе без последствий, но публика и в Германии до сих пор еще не открыла его. Тем больше рад я, что именно эта книга Вам полюбилась. Со старой любовью и восхищением шлет Вам привет Ваш
Вальтеру Мейеру
Баден, 17.3.1947
Глубокоуважаемый господин доктор Мейер!
Перед тем как покинуть Баден, хочу послать Вам привет.
Порой, когда я лежу с адской болью в глазах и ничего больше не могу делать, я думаю о Вашей «Манессевской библиотеке», и мне в голову приходит всякая всячина, совершенно субъективные и случайные мысли, иные из которых все же хочу сообщить Вам.
Один томик мог бы содержать небольшое по объему творчество Герена, автора «Кентавра», в лучших (или новых) переводах.
Об античных авторах мы никогда не говорили, не знаю, включены ли они вообще в Ваш план. Но если да, то мне хотелось бы видеть среди них Геродота – взамен давно уже распроданного прекрасного карманного издания «Инзель».
Может быть, следует рискнуть и снова попытаться составить биографический и психологический портрет Сократа из сохранившихся его слов и сочинений Платона и Ксенофонта. Очень щекотливая задача, но по меньшей мере столь же необходимая, как Франциск Ассизский или Микеланджело.
И нечто совсем другое. Можно представить себе красивый и очаровательный том под названием, скажем, «Парижский романтизм» или «Романтизм во Франции» или в этом роде, тут можно было бы дать документы, например отклики на премьеру «Эрнани» и т. д., письма и мемуары Берлиоза, Тео Готье,
