Делакруа и прежде всего иметь в виду, правда, очень фельетонные, но частью и весьма обаятельные куски из Histoire du romantisme en France T. Готье. Для романиста, знающего литературный, музыкальный и художественный Париж тех лет, это было бы очень славное издание. Конечно, все зависит от того, кто это сделает.
Напомнить хочу также о Томасе де Куинси, но этот у Вас, конечно, давно уже в списке.
Дружеские приветы Вам и пожелания. Надеюсь, что на днях смогу отправиться в путь.
Всей душой Ваш
Эрвину Аккеркнехту
Монтаньола, 3.5.1947
Дорогой доктор Аккеркнехт!
Спасибо за Ваше письмо от 19 апреля. Единственное, что мне не понравилось в нем, было известие о господине Лейнсе из Тюбингена. Он, значит, хочет летом переиздать книжечку о нашем отце! Мне он не сказал об этом ни слова, да и о кальвском деле не написал ни строчки! Однажды, во времена, когда возвысился Гитлер, он довольно холодно сообщил мне, что запасы этой книжки (Адели и моей) занимают на его складе слишком много места, поэтому он отправит нераспроданный остаток в макулатуру. А сейчас он, примерно через 17 лет, заново печатает книжку, даже не спрашивая авторов, согласны ли они и хотят ли они просмотреть текст. Точно так же поступил в Гамбурге некий господин Дульп с «Игрой на органе». Запуганный при Гитлере, он тогда порвал связь со мной, не отвечал на письма, придержал причитавшиеся мне платежи и авторские экземпляры, а сегодня, когда Гессе – снова хорошее дельце, он, не спрашивая меня, просто перепечатывает это сочинение, не выполняет нынешних своих обязательств так же, как не выполнял прежних, обкрадывает меня у меня на глазах только потому, что он, как все его коллеги, прекрасно знает, что я не стану на него жаловаться, ибо принудить его платить мне нельзя, он знает, что Германия украла у меня мой труд, и хочет получить свою долю украденного. Не могу сказать, в какой мере способствовало последние два года моему краху отношение ко мне немецких издателей, редакторов и т. д. Мы здесь, в Швейцарии, жертвуем больше чем половиной своего труда, своих сил, забот, средств для того, чтобы облегчить бедственное положение Германии, а в ответ у вас там обчищают наши карманы. Ни один из моих немецких друзей (которые все это тоже знают) палец о палец для меня не ударил, большинство считает, что все это вообще не стоит упоминания. Зато в десятках писем из Германии нам ежедневно, в совершенно прежнем немецком тоне объясняют, что немецкий народ ни в чем не повинен и что свою критику и свою антипатию нам следует теперь обратить на союзников и т. д. и т. д. Уже несколько лет тошнит от этого каждый день.
Собирался приехать Гартман, и Зуркамп, и Каросса, но, поскольку ни у кого ничего не получается, я простился с надеждами.
Через несколько дней я, вернее, то, что от меня осталось, снова отправлюсь в клинику на долгие исследования и мученья.
Гансу Гольцу
[середина мая 1947]
Глубокоуважаемый сударь!
С участием и симпатией прочел я Ваше коммюнике и жалею, что у меня нет времени и сил ответить Вам больше, чем этими немногими строчками. Но я уже давно очень перегружен, а последний год постоянно болен и послезавтра должен снова отправиться в клинику.
Обращения, подобные Вашим, приходят ко мне из многих стран, но в большинстве своем – из Германии, и это естественно, ибо побежденные в данный момент всегда, по крайней мере с виду, больше других созревают для пацифизма. Мы получаем сейчас из Вашей страны все те призывы к человечности, которых нам пятнадцать лет так не хватало, и мир склоняется к мысли: теперь, когда им плохо, они вдруг опять стали благородны. Я не разделяю этих мыслей. Ваши намерения я принимаю всерьез. Но я не думаю, что Германия должна и вправе обращаться с такими воззваниями к человечеству, величайшим врагом которого она на какое-то время стала. При нынешнем положении в мире я считаю, что люди добро- намеренные должны каждый в своей стране бороться с безумием национализма и гонки вооружений, каждый в своем, доступном ему кругу, от человека к человеку, от дома к дому. Все прочее, при самых добрых намерениях, сразу же непременно превратится в бумагу и пустую идеологию.
Довольствуйтесь этим. Привет от преданного Вам
Хедвиг Фишер
Монтаньола, 30.6.1947
Дорогая, глубокоуважаемая госпожа Фишер!
Ваше милое поздравительное письмо уже у меня, и, поскольку я с Нинон и моей гостящей у нас сестрой буду праздновать свой день рождения не здесь, а вне дома с сыновьями, хочу еще до того поблагодарить Вас, ибо потом гора почты меня поглотит. Правильнее и красивее было бы, конечно, провести такой день дома, со зваными гостями, но ведь чуть ли не все условия нынешней нашей жизни и некрасивы, и неправильны, вот и нашелся такой выход.
Да, вот мне и правда семьдесят лет, я несколько нетвердо держусь на ногах, но еще, стало быть, существую на свете. Удивительная была у меня жизнь, очень хорошая и богатая и все же полная противоречий. Все, что я больше всего ценил и к чему стремился, сбывалось у меня всегда лишь ненадолго и было непрочно, зато мне на долю выпало многое другое, о чем я и не помышлял. Надо принимать жизнь такой, какова она есть, мало что в ней зависело от тебя самого, и благодарен я прежде всего за то, что куда как большую часть своей жизни мне удавалось делать свое, свободно выбранное дело и жить независимо.
В нашем празднике, кроме друзей, в доме которых он состоится, будут участвовать три моих сына с женами. Потом как-нибудь надеюсь встретиться также с Томасом Манном, что пока не получалось, оттого что я тяжел на подъем.
На днях я велел послать Вам один небольшой оттиск и надеюсь, что он благополучно дойдет до Вас. Думаю сегодня о Вас и об отце Фишере с благодарностью и грустью, шлю Вам самый сердечный привет. Всегда Ваш
Томасу Манну
Монтаньола, 3 июля 1947
Дорогой сударь и друг!
Когда, обращаясь к знаменитому человеку, его называет «другом» человек незнаменитый или менее знаменитый, в этом я всегда нахожу что-то смешное. Но если уж один раз назвать Вас так, то именно сейчас, когда для этого есть повод, и я пользуюсь формулой «сударь и друг», которую Якоб Буркхардт любил применять к особенно уважаемым и чтимым друзьям.
Ваше приветствие в «Цюрхер цайтунг» было для меня полной неожиданностью. Поскольку в этом номере шла моя статья, я заказал несколько экземпляров, и, когда вскрыл бандероль, мне чуть ли не пугающе улыбнулся заголовок Вашего приветствия, я сел и стал читать и читал Ваши тонкие и милые слова с приятнейшим чередованием растроганности и усмешек.
Уже сутки лежит передо мной письмо от одного очень ценимого мной человека из Швабии, письмо, где он просит меня сказать Вам, как это ободрило и утешило бы тех Ваших германских поклонников, которые были противниками и жертвами Гитлера, если бы Вы все-таки ненадолго показались в Германии. Выполнять его поручение, сделанное из самых лучших и самых сердечных побуждений, я не буду, но что мне так понравилось в его письме, так это совершенно равномерное распределение старой и верной почтительной читательской любви между Вами и мною. А ведь куда как часто недалекие «перелетные птицы» говорили и писали мне, как они ценят во мне то, что я не такой холодный интеллектуал и светский франт, как этот знаменитый сын Любека. Уверен, что и Вы столь же часто выслушивали дифирамбы, старавшиеся придать себе особую пряность лестными сравнениями с голубоглазым идилликом-швабом. Мне в таких случаях не раз приходилось давать отповедь и в совершенно частном порядке ломать копья из-за этого сына Любека.
В Вашем приветствии коллеги и друга нет ни одного слова, ни одного намека, которые не были бы мне по душе, ни одного чувства, на которое я не мог бы точно и живо ответить. И как хорошо, как забавно, что судьба подбросила Вам письмо этого музыканта (я склонен думать, Пфитцнера)! Ваш ответ этой канарейке сам по себе позабавил меня и доставил мне удовольствие.
