произошло с моей подмогой и с помощью приписанного мне волшебного слова, прекрасно и радует меня.
По поводу волшебного слова мне вспоминается вот что.
Мой дед Гундерт, великий индолог, составивший среди прочего первую грамматику и первый словарь малайя-лама, сказал однажды моей матери: после воскресения Бог даст каждому из нас новое имя, не случайное, а настоящее, истинное, все выражающее имя, которое полностью охватывает и выражает всю сущность названного им.
Это волшебное имя Вам приснилось, и вполне естественно и правильно, что Вы не смогли запомнить его.
В виде ответного дара за Ваше письмо посылаю Вам нечто напечатанное и прошу принять это дружески.
Читательнице
Монтаньола, март 1948
Глубокоуважаемая фрейлейн Феллер!
Спасибо за Ваше милое письмо. Ваше предположение верно: моя деятельность в пользу Германии продолжается, скоро уже три года, как она заполняет мои дни, и, наверно, на этой службе я и умру, потому что серьезного изменения ситуации в обозримом будущем ждать не приходится. Не далее как вчера здесь был мой двоюродный брат, заведующий одной штутгартской клиникой, одержимый своей профессией врач, он работает в полуразрушенном здании, где каждый день огромный наплыв пациентов и где не хватает не только комнат и коек, но всего вообще, где каждый миг начатый курс лечения тяжелобольного прерывается оттого, что нужные медикаменты кончаются и добыть их нельзя.
Моя собственная деятельность на одну треть состоит в том, чтобы снабжать продовольствием два с лишним десятка очень близких мне людей в Германии, это добрая треть моих доходов. К этому надо прибавить снабжение книгами и еще хлопоты, связанные с военнопленными: материал для чтения, советы, наставления и т. д. Есть люди, которые уже три-четыре года живут за колючей проволокой в пустыне, где- нибудь в Африке или в Сирии, и для которых даже самая маленькая хорошая книга – это уже чуть ли не спасение. Военнопленным я разослал за эти три года около двух тысяч книг. Эту службу, кстати сказать, я уже и в Первую мировую войну нес больше трех лет. […]
Хватит, однако: таково уж безумие нашего времени, что даже письма не напишешь никому, не взвалив на него новых тягот и бед, хотя у него, наверно, давно и своих предостаточно.
Посылаю Вам все мои не предназначенные для продажи оттиски, которых у Вас, вероятно, еще нет. Если можете и хотите, дайте мне за это по своему усмотрению какую-то сумму для армии моих подопечных.
Людвигу Реннеру
3.4.[1948]
Саго amico![8]
Спасибо за Ваше письмо, оно меня обрадовало да и взволновало, ибо, наряду с личным, оно полно сегодняшней атмосферы, которая у Вас, конечно, еще напряженнее на несколько градусов.
Что думают у вас младшие поколения обо мне и о моих книгах, это они сами говорят мне в той прямодушной, непринужденной и нарочито ухарской манере, которая нам так ненавистна в немцах, прямо говорят по сто раз в день, что никакой надобности во мне нет. И официальная критика «Игры в бисер» тоже не принесла ничего существенного, кроме подтверждения, старых впечатлений: хотят потреблять, хотят читать, а потом умничать по этому поводу, но отсутствует какая-либо способность, какая-либо готовность принять прочитанное действительно всерьез, какое-либо понятие о том, что тут речь может идти о сути, о реальностях, об истинах, а не только о развлечении или, как говорили сто лет назад, об «увеселении ума и души».
Ну да все это не ново.
Наши родственники из Бухареста, сестра и зять Нинон, теперь здесь. Что там вытерпели после гибели старой Австрии, особенно в Буковине и особенно евреи, при постоянной смене систем, языков, форм правления и все том же диком, упрямом, зверском антисемитизме – это ни в какие ворота не лезет. Наши гости – храбрые и милые люди. Они у нас уже почти два месяца, срок их паспортов скоро истечет, тогда они окажутся без гражданства, при полном безденежье, но мы, думаю, все же добудем им здесь или во Франции какое-нибудь пристанище. Большие денежные жертвы на заокеанскую визу и т. п. пропали даром, но это неважно.
Финк пишет столь же мило, сколь и глупо, прямо не знаю, как и ответить. Привет Вам.
Эрнсту Коппелеру
Монтаньола, 26.4.(1948]
Дорогой господин доктор!
Поскольку в последнее время я часто о Вас думал и задавался мыслями о Вашем самочувствии, на Ваше письмо я ответил бы сразу же, если бы ежедневной работы было поменьше и если бы уже много недель мне не было так трудно писать из-за подагрической боли в руках и пальцах. […]
Если в тамошней семинарии учителя не благоволят ко мне, то меня это не удивляет. Молодые люди находят в моих книгах укрепление индивидуальности, а учителя стремятся к прямо противоположному, к возможно большей нормальности и стандартизации молодых душ, это в порядке вещей и вполне понятно. Что обе функции – моя, совращающая к индивидуализму, и нормализующая функция школы – необходимы и должны дополнять друг друга, что они неразделимы, как вдох и выдох и как все биполярные процессы, – чтобы понять это и знать, что в любви ты един с противником, даже когда вынужден сопротивляться ему, для этого требуется немножко мудрости и немножко благоговения и благочестия, а это качества, которых сегодня от учителя так же, как и от прочих людей, не приходится ждать. Мир сейчас находится и, может быть, еще долго пребудет в руках Grands Simplificateurs,[9] и избавиться от этого удастся, возможно, лишь после катастрофы, начало которой довелось нам после 1914 года увидеть. […]
Недели три назад моя жена стала обладательницей автомобиля, но, поскольку дорога к нам уже несколько месяцев назад стала непроезжей, а гаража у нас еще нет, машина стоит у Бельвю, и наша жизнь так забита каждодневными заботами, что я по сей день не проехал на машине и метра. Но жена ездит, когда удается, и иногда еще берет уроки езды. Прощайте, дорогой доктор.
Максу Броду
Монтаньола, 25.5.1948
Дорогой, глубокоуважаемый господин Брод!
Почти каждый день приходит ко мне небольшая стопка писем с просьбами, главным образом из Германии. Кто-то болен, и его надо поместить в санаторий с хорошим питанием. Кто-то литератор, ученый или художник, он давно живет в одной комнате с тремя-четырьмя другими людьми, в его распоряжении нет даже стола; чтобы спасти его, ему нужно предоставить на некоторое время комнату, покой, отдых и возможность работать. «Вам ведь достаточно только шевельнуть пальцем, и известные организации, занимающиеся социальной опекой, сделают все, чтобы помочь», – пишет один, а другой пишет: «Вам стоит только сказать слово федеральным властям, чтобы добыть бедному человеку разрешение на въезд и на трудовую деятельность, а может быть, и гражданство». На это я каждый раз отвечаю, что в нашей стране нет ни таких властей, ни других организаций, ни санаториев, ни даже булочной, которые, шевельни я пальцем или скажи слово, хотя бы просто накормили голодного, кто бы он ни был. Чем поразительны эти просьбы и чем они причиняют боль, так это сказочной верой просителей в мнимого волшебника, которому достаточно шевельнуть пальцем, чтобы беда превратилась в счастье, а война – в мир.
А теперь и Вы, старый друг глубокого трагика Кафки, обращаетесь ко мне с таким ходатайством, и на сей раз я должен поддержать не одного человека или нескольких отдельных лиц, а целый народ и помочь «восстановить мир»! Это пугает меня, ибо я должен признать полное свое неверие в единение «людей духа», а тем более в добрую волю «цивилизованного мира». Дух не имеет с количеством ничего общего, и дело это одинаково безнадежное, десять или сто «выдающихся» попросят сильных мира сего что-то сделать или чего-то не делать. Обратись Вы, уже несколько лет назад, с призывом к человечности, страху Божьему и отказу от насилия, например к молодым, прошедшим террористическую школу представителям Вашей собственной нации, Вы услышали бы в самых ясных словах, что думают об этих идеалах люди действия и
