в полном незнании мастерства любви… Верно, Вас еще мучит какая-то 'злоба дня' и не дает Вам совершенно свободно, с улыбкой оглянуться назад и поблагодарить меня, как я Вас благодарю всю жизнь свою за поцелуи, и розы, и письма, и такую доверчивость души, и преданность, что… помните, как улыбались нам белые статуи в Люксембургском парке, когда мы делили с Вами на лавочке тот апельсин? Может быть, Вы забыли этот апельсин, но всего забыть невозможно, помните, мы поделили с Вами великолепные розы в холодный вечер и очень удивлялись, что роскошные цветы не пахли, а когда потом принесли их домой в тепло, неужели не помните, как они душили нас своим ароматом? Когда (мы расстались) я был молод, я страшно мучился ревностью к тому другому, который придет к Вам после меня и сотрет наше общее лучшее. Но теперь я хорошо понимаю, что это все неповторяемо и нестираемо и Вы любили меня не меньше, чем я Вас любил. Взрыв нашей молодой любви (в первый раз!) был так силен, и так далеко нас разбросало в разные стороны, что так и не удалось больше встретиться, как ни хотелось! Я теряюсь в догадках о Вашей натуре вне чувства, пережитого вместе, и допускаю все, даже что Вы стали, как пишете о себе, просто работницей, которая даже не в силах настроить себя для воспоминания: пережилось, перегорело и кончилось. Вот на этот-то случай я и берегу в себе то лучшее Ваше, чтобы при случае воскресить его, и об этом я думал, когда писал на обложке своей книжки. Надо помнить, что от прошлого нельзя отмахнуться и самое лучшее принять его…
Помню мои кошмары Петербургских белых ночей с электрическими лампочками только в трамвае. Я стою на площадке. Летний сад. Мне, конечно, вспоминается, как мы в первый раз объяснились тоже на площадке омнибуса. И вдруг я вижу в саду девушку, только не Вы. 'А почему же это не она?' — Всматриваюсь. Она! Выскакиваю из трамвая и вижу, как молодой человек с [цветами] подходит, и берет Вас под руку, и уводит в глубину аллеи».
Вы и теперь, как тогда, повторяете, что мы говорим на разных языках. Нет, это не языки виноваты, я видел в Вас только милую девушку в шотландской кофточке, и мне так подошло, что эта девушка будет моей женой и совсем: или эта одна и вся жизнь с ней, или же ничего. Словом, я так настроился, что Вы — это она, моя желанная и настоящая. Но я не разглядел (или не придал этому значения), что Вы прикрывали каштановыми волосами свой, немного для женщины слишком высокий лоб, стерегущий вольный порыв. Впрочем, может быть, лоб и не был так высок, а так время отметилось муками рождения и требованием недостижимо высоких достоинств в своем суженом? Вы скоро разглядели, что это тот Ваш высший, которого Вы ожидаете (он, впрочем, еще и не родился), и стали на все смотреть как на счастливый, честный случай для замужества. Мне предложено было создать положение. Но я понял, что я не тот. Моя настоящая единственная Марья Моревна мне отказала, и это был мне смертный приговор. Одна единая мысль: «Я — маленький».
— Это не я, которую вы любите. Новая тема: о самолюбви и любви.
Как трогательно воспоминание из жизни Алпатова, когда он, весь кипящий от желания женщины, окруженный множеством баб, из всех сил боролся с собой (с ума сходил) и сохранял чистоту для невесты, даже не для невесты, а для возможности, что она когда-нибудь будет его невестой. Казалось, что вот только он соединится с одной из этих баб, так он сделается в отношении ее таким, что и невозможно будет уже к ней прийти. (Этим можно воспользоваться для описания лета практики на свекольном заводе у Бобринского{164}: тут он пусть и уверует в женщину будущего.)
У Бобринского есть еще болота, и на практике может блеснуть 1-я мысль об осушении, покажутся и Чурка и Паша, которые вновь появятся в главе «Ток».
Брак втроем: женщина и два мужчины, муж и любовник — лучше всего обнажает двойственную природу женщины (например, что наши понятия правда и ложь, как будто бы исключающие одно другое, здесь, в женщине, живут, проникая одно в другое так, что становятся естественными: «она и не дрогнет во лжи!», и действительно не лжет). Хорошо бы изобразить деловую женщину, например хозяйку, исходя из двойственной природы. Эта двойственность природы в естественной женщине, например, крестьянке, или у тетушки-хозяйки дают милых баб (которых ничего и побить, и нужно…), но ученье на первых порах делает ученую женщину (однобокую), и с ней невозможно совокупиться.
Такой же прекрасно-единственный день, как и вчера: осенне-весенний. Опять пороша. Чайки здесь и гуси.
Фауст, вернувший себе молодость, — выдумка, отвлеченно-неверная в психологическом смысле. Никогда человек пожилой и мыслящий не пожелает вернуться в свою молодость и повторять свои ошибки, а в чужую молодость вернуться — все равно, что умереть: мы и так, умерев, скорей всего, начинаем новый путь жизни.
У меня давно нет в руках ни газет, ни книг: летом все писал сам, потом отдохнул, а теперь отправился в путешествие по своей жизни (под тропики) и на охоте чувствую себя так, будто меня дома ожидает чтение какого-то необычайно интересного романа.
Я начинаю любить свою маленькую Варю в клетчатой кофточке из шотландки той настоящей любовью, которая не осуществилась в жизни из-за своих недостатков и из-за какой-то Варвары Петровны. Мне теперь нужно сделать то, что провалилось у меня в жизни: предоставить то, что есть у большинства людей (и романистов).
Читая в своей памяти подробности этого сумасшедшего романа, я наткнулся на одну сценку, которая объясняет мне самому происхождение и характер моих писаний. Вот как это было. В Париже, конечно. Мы с Варей сидим на лавочке где-то в парке, но, скорее всего, на бульваре или в открытом ресторане с палисадником, потому что мне виден только уголок природы: нижние части стволов не очень толстых деревьев и солнечный свет на цветах. Она мучит меня, томит своей нерешительностью, все больше и больше охватывает меня решимость уйти от нее и заменить эту неудавшуюся любовь чем-то другим, и так наконец я ей говорю: «Ну, что же, расстанемся! мне кажется, у меня в душе много-много всего, и я чем- нибудь займусь и заменю этим свое чувство». — «Чем же?» — спрашивает она. А я вот в этот момент увидел солнечные зайчики на цветах и отвечаю: «Вот, например, как прекрасны цветы на земле, возьму и займусь ботаникой, и так, чтобы уж совсем, совсем, этим одним на всю жизнь!»
Да так вот оно и вышло буквально: занялся ботаникой в Петр. — Разум., а потом, когда научное изучение надоело, не удовлетворяло, перешел к пейзажу. И сделался пейзажистом родной страны. Вот и ключ к моему писательству без человека («без-человечий писатель» — 3. Гиппиус){165}. То, что есть «у всех» людей, — это середка жизни с цепью реальных будничных отношений с людьми в семейном доме за столом, на улице во время пути на службу, а там на службе, в собраниях и т. д. — все это решительно выпало из моей жизни. Эта нехватка в жизни, мучительная, как операция, через всю жизнь сопровождалась почти физической болью и оканчивалась радостью в слиянии души с природой и людьми отдаленнейшего от нашего образа жизни, стихийными людьми. Жаль, я утерял адрес этой «женщины с седеющими волосами», — вот бы хорошо было ответить ей на ее вопрос:
— Почему вы не пишете о ежедневном и близком?
— Потому, уважаемая Варвара Петровна, что маленькая Варя не стала моей женой, и близкое- ежедневное совершенно выпало из меня, так что постигал я его только догадкой и скорее отрицательно: «то, чего не было». Вероятно, потому я и не мог до сих пор приобресть себе такого широкого среднего читателя, как Горький или Андреев. Я до сих пор считаю почти чудом, что имею все-таки читателей и могу даже существовать на их гроши с своей семьей. Вероятно, это «выпадение середины» свойственно не мне
