— Нет, нет! — кричит Любовь Соломоновна. — Я вам покажу, я вам сейчас докажу.
Она роется в картинках, роется, роется, что-то вспоминает, глаза ее встречаются с моими и она… в третий раз подает мне руку.
Взбешенный, я показываю молодому человеку свой кулак и в том же общем тоне резкой отдельности, перебивающей общее дело, кричу:
— Смотрите, смотрите!
— Что вы хотите сказать?
Я говорю:
— Это институт вежливости.
И еще раз показываю волосатый кулак.
По программе было с Кузнецкого Моста перемахнуть из «Охотника» в «Огонек» в Богоявленский пер. и, получив там 3 черв, за маленький рассказ, зацепив тут «Зарю Востока», идти к Никитским воротам, пообедать у Александра Ивановича, и в «Журналист». Но, приближаясь… встречаю Всеволода Иванова.
— Вы из «Охотника»? — спрашиваю.
— Из «Охотника», а вы из «Огонька» и в «Охотник».
— Из «Огонька» и на Кузнецкий.
— Так, так, так…
И я попал опять на Кузнецкий.
Шум? Ветер? Нет, это автомобили и трамваи гудят.
В «Охотнике» — гонят все, и волка… Ну да, это очень важно, и волка. Клыки кабана.
У многих в Москве есть прекрасные квартиры, многие бедные, но уютно, тепло и сухо. У меня сырая дыра, вроде дворницкой, куда я приезжаю торговать своим товаром. Но я не завидую. Никогда!
У меня на этот счет своя философия, впрочем, всем не обязательная. По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки, если кто привык ходить в лакированных башмаках, тот так и будет этого достигать и достигнет (не говорю о неудачнике). Так если бы заправка у меня была адвокатская, так и у меня бы сейчас квартира была, хотя, может быть, я сам и не был бы адвокатом, а сидел в Кожтресте.
Я живал и в Париже — все было. Но моя заправка, основное: хижина. Люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть. Ничего не устроив возле себя, только было бы тепло переночевать. Я беру устроенное: лес, поля, озера. Лес, [перо], собаки. В городе я добываю деньги и, добыв, увожу в деревню: там я счастлив, пока у меня остается в кармане 1 р. 75 к.
Так вышло на днях: я убил лисицу, это два червонца, но не сразу. У меня же теперь два рубля. Лисицу будет продавать жена, это ей, я еду в Москву охотиться за червонцами.
Общежитие Союза писателей, мой угол. Жорж — сила: подоходный налог. Поэт Клычков… Соболев — охотник.
При малейшем промахе в деле нового неопытного человека русские люди издеваются над ним, смеются зло, уничтожающе, что хоть провались.
Все хорошее русского человека сберегается в глухих местах, в стороне от цивилизации, но это при малейшем соприкосновении с цивилизацией прокисает.
Притом это страшно талантливый народ, если судить по тому, чего он достигает в своем гении. В России обыкновенному хорошему человеку невозможно жить от талантов беспутных людей, ничего не признающих, кроме себя.
Бывает в русской деревне, только не в глухой, отдаленной от города, где всегда есть хорошие натуристые люди, а в соседней деревне вблизи провинциального городишка, нападает убийственная тоска и такое состояние духа, какое испытывают люди, болеющие манией преследования: тогда, кажется, висит над тобой стена, и, ткни ее пальцем ребенок, она вся обрушится на тебя и задавит. Да так вот и ходишь, так и живешь, все время подумывая, как бы на тебя ни с того ни с сего не свалилась стена. Но что самое ужасное — это видеть на каждом шагу, убеждаться повседневными фактами в том, что в этом состоянии естественно живут все кругом, и их лица, их движения, их вечный вопрос «откуда ты?» — и потом подробное выспрашивание — все исходит из этого страха к человеку, как бы тот не спихнул стены.
Слушать ежедневные рассказы, как обошлись свои же граждане с бедным земляком — невыносимо. Вот старуха 65 лет взодрала своими руками пустырь, и, когда земля стала мягкая, человек, наблюдавший пахоту старухи изо дня в день, заявляет: «Это моя земля!» — и отбирает у старухи землю. Он собирает урожай, другой, а когда земля, отдыхая, зарастает, он больше не пашет ее…
Или вот башмачник Мишка с молодой женой и ребенком живет в передней и за нее платит 10 рублей: ободрали!
…И рядом чаяние… где-то непременно есть хорошая, настоящая Россия. Выход из этих верных, но противоречивых настроений — разум, исследование, в простом слове…
Прасковья-жилица.
Деревня Максима Горького.
Чем глуше деревня, тем люди натуристей, чище, а управление хуже: на глухие места людей не хватает. И чем ближе к городу, тем жители мельче душой, но зато в управлении можно встретить людей и очень порядочных(?), во всяком случае, опасливых, потому что чуть что, можно и в город обратиться, а там непременно заступятся.
Белый снег сразу всю эту душевную прель закрыл.
Вот еще сосед Тютюшкин — по два дня, не спавши, за верстаком сидит, выйдет, только нос торчит на лице и ветром сметает: он чахоточный, а хочет выстроить себе новый дом; пусть этот дом будет гробом его, это уж так! но ведь он не пойдет к соседу с ручкой, самолюбие его безмерное…
Старик за три рубля привез нам воз дров из леса, пятнадцать верст на кляче протащил. Жаловался, что на него легло 27 рублей налога. Узнав, в чем дело, мы сказали ему, что надо подать заявление, налог снимут. Старик чуть не до земли поклонился.
Прасковья-жилица…
Да и мало ли их, этих никому не ведомых жизней, невидимых, узловатых…
Только если в себе самом выстроишь дом и посмотришь на людей из окошечка этого никому не видимого и незавидного жилья, можно любить их и так сохранять себя самого от расхищения злобой (вот это независимое от людей существование у простых людей относят к нездешнему миру, тут Бог).
Когда соберусь описывать Лес, то надо приналечь на вот эту последнюю осень, когда все птицы нездешние улетели и зайцы стали белыми, это страшно глубокое, темное время.
