— А жена-то не больно убивается. Видать, налетал он ей, до конца жизни хватит…
— Жена еще не старая, жена не пропадет. Самого жалко.
— Молодой, красивый, небось и детки остались.
— Летают, летают… И конец известен, а все равно разве такого уговоришь — брось! Не бросит. Жалко…
Летчик обернулся, строго глянул на посторонних женщин и сказал негромко:
— Не того жалеете. Этот свое дело сделал.
Женщины недоуменно переглянулись, замолчали и попятились. Хабаров медленно, медвежевато пошел в сторону. Неслышно шагая, он приблизился к старику, стоявшему чуть поодаль от возвышения с гробом.
Старик был высокий, жилистый. Редкие седые волосы его чуть шевелил ветер. Потертая кожаная куртка висела на нем, как на вешалке. Голубые, несколько затуманенные глаза смотрели сосредоточенно и скорбно. Хабаров осторожно обнял старика за плечи и, наклонившись к самому его уху, сказал:
— Вот так, Алексей Алексеевич, вот так…
Алексей Алексеевич погладил руку летчика своей сухой, еще сильной ладонью и тоже очень тихо сказал:
— Вот так, Витя, вот так… Алексей Алексеевич был одним из старейших летчиков-испытателей страны. Давно уже — отставным, бывшим летчиком. Когда-то он вводил в строй и Углова, и Хабарова, и многих других. В последние годы Виктор Михайлович почти не встречался с Алексеем Алексеевичем. На аэродроме старику делать было нечего, на торжественные собрания и юбилейные вечера приглашать его большей частью забывали, а без приглашения он никогда никуда не приходил. Но каждый раз, когда случай все-таки сталкивал Хабарова с Алексеем Алексеевичем, Виктор Михайлович испытывал странное чувство: уважение, нежность, легкий налет грусти и непонятная примесь вины перед этим человеком переплетались в тугой узел.
— Экипаж, я слыхал, цел, — шепотом сказав старик, — он успел катапультировать ребят?
— Успел.
— А сам не успел?
— Сам не успел.
— Хорошо погиб Леша. Достойно. Правильно погиб, сказал Алексей Алексеевич и опустил голову.
Хабаров ничего не ответил. Он не считал, что Углов погиб оправданно, но возразить Алексею Алексеевичу не мог. Тем более здесь и тем более сейчас. Виктор Михайлович только крепче обнял старика за плечи. И тот, по-своему поняв это движение, сказал чуть слышно:
— Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя. Теперь, в старости, я это точно понял — очень важно, может быть, важнее всего прочего.
И в этот момент Хабаров увидел Киру. К началу церемонии она опоздала и теперь торопливо шла по дороге. Высокая, красивая, как всегда, уверенная в себе, Кира несла огромную охапку кроваво-красных гвоздик. Черное платье, черная накидка на волосах и пунцовые гвоздики выглядели, как показалось Виктору Михайловичу, удручающе эффектно. Хабаров видел: Кира приблизилась к жене Углова, быстро, вскользь поцеловала ее, сделала шаг вперед и положила цветы на крышку гроба. И еще Хабаров заметил, и это было ему особенно неприятно: положив цветы, Кира мельком оглядела всех присутствующих. Хабаров отвернулся.
Скорее всего ни один человек в мире не мог бы усмотреть в поведении Киры что-нибудь заслуживающее осуждения, но Хабаров не доверял ни ее трауру, ни искренности ее соболезнования, ни одному ее жесту…
Тем временем речи кончились. Гроб снова подняли на руки и понесли к могиле. Поперек рыжей глинистой ямы были перекинуты две парашютные стропы.
Хабаров подумал: «Стропы обожгут руки», — и устыдился будничной деловитости этой мысли.
Медленно покачиваясь, гроб стал опускаться в могилу. Первые комки земли ударились о крышку, тут же грохнул ружейный залп, чуть позже оркестр заиграл гимн.
И в тот самый момент, когда над кладбищем восстановилась было тишина, небо обрушилось на землю яростным громом двигателя.
Низко, над самым деревьями, пронесся острокрылый серебристый самолет. Точно над головами людей, тесно сбившихся в кучу, машина, словно переломившись, устремилась в зенит и одновременно плавно закрутилась в серии восходящих бочек.
Взглянул в небо начлет. Тревожно посмотрел, напряженно.
Взглянул вверх Алексей Алексеевич. Не скрыл радости.
Взглянул вслед машине Хабаров. Подумал: «Низковато начал вертеть, черт».
Взглянули в небо посторонние женщины, те, что жалели Углова. Испуганно посмотрели и прянули в сторону.
Взглянул вверх радист. Улыбнулся.
А стрела-машина, опрокинувшись в густой, праздничной синеве неба на спину, снова понеслась к земле и снова низко-низко вышла из крутого пикирования и опять ушла в зенит, к солнцу, к самой середке неба.
И начлет помрачнел.
И мало смыслившие в авиации музыканты плотнее прижали к себе трубы.
И остался спокойно-сосредоточенным инженер. Двигатель гудел ровно.
И только вдова Углова, казалось, не замечала ни самолета, ни неба, ни людей…
Рыжую глину ссыпали в могилу, обровняли холмик лопатами, забросали сначала еловыми ветками, потом венками.
В последний раз просвистел над кладбищем самолет, опрокинулся на спину и резкой горкой ушел вверх. Разом стало тихо и пустынно.
Первыми потянулись к выходу оркестранты. Следом за ними — посторонние женщины. Потом — все остальные.
Хабаров задержался на кладбище. Даже самому себе он не признался, что не хочет встречаться с Кирой. Медленно шел Виктор Михайлович по узенькой, усыпанной битым кирпичом и плотно укатанной дорожке, которую уже давно называли авиационной. Надписей, высеченных на надгробиях, не читал — он и так знал, кто где захоронен.
Остановился у могилы Стасика Чижова.
На отрыве от земли у Стасика отказал движок. Машина потеряла скорость и рухнула на самой границе летного поля. Аэродромная команда не успела даже глазом моргнуть, как все было кончено. Потом аварийная комиссия долго расследовала обстоятельства катастрофы, но так и не определила истинной причины несчастья. «Списали» на топливный насос. Примерно через полгода Хабарову пришлось поднимать дублер того самолета, что убил Стасика. Виктор Михайлович долго гонял двигатель на земле. Резко сбрасывал и еще резче прибавлял обороты. Машина огрызалась, но терпела. И тогда Хабаров порулил на взлетную полосу. Летчик и сейчас ощутил противный, мелкий, словно вибрация, озноб, преследовавший его до самого отрыва от земли.
«Не повезло Стасику», — подумал Хабаров и по совершенно непонятной ассоциации вспомнил: в пластмассовой круглой коробке Стасик держал свою знаменитую коллекцию рыболовных крючков. Он был чудаком, Стасик, — гордился этими крючками так откровенно и так радостно, будто сам изобрел их. И еще Стасик собирал фотографии самых лучших экземпляров выловленных рыб. Особенно хороши были снимки зимних щук. Замороженные метровые зверюги втыкались хвостом в снег, а рядом, для масштаба, ставился рыбацкий сапог. Стасик очень заботился о том, чтобы никто не заподозрил его в преувеличении, хвастовстве и прочих рыбацких прегрешениях.
Хабаров подумал: «Сколько же ему было лет?» И с удивлением ответил: «Двадцать девять». Странно, пока Стасик был жив, он вовсе не казался Виктору Михайловичу молодым. Теперь — другое дело.
Хабаров пошел дальше.
