Остановился у могилы Сергея Тихоновича Станового.
На скоростной площадке машина Станового опрокинулась на спину и вошла в отрицательное пикирование. Становой успел передать о том, что случилось, по радио. А дальше… дальше летчику не хватило высоты, чтобы выдрать самолет из снижения. Много позже установили: то был Первый взбрык приближавшегося и еще неведомого авиаторам «звукового барьера». Загадку разгадали ученые- аэродинамики, разгадали, когда Сергея Тихоновича не было уже в живых, отчасти и потому, что его не было.
Сергея Тихоновича Хабаров недолюбливал. Очень уж заботился Становой о своем авторитете, очень уж часто говаривал молодым: «Вот в наше время…», и больно неприятно дрожали у Сергея Тихоновича руки, когда он разыгрывал восьмерную в преферансе. Впрочем, все это нисколько не мешало Виктору Михайловичу высоко ценить Станового-испытателя, учиться у него, подражать ему, прислушиваться к его беспощадным и всегда резким суждениям о машинах и людях.
Хабаров оборвал высохшие цветы на могиле Станового и пошел дальше.
Под разросшейся елью, ссыпавшей ржавые иголки на землю, покосилась могила Карлиса Эйве. Хабаров опустился на колени и ладонями стал сметать с серой бетонной плиты жесткие еловые ежинки.
С Карлисом они вместе вводились в строй. Карлис был человеком неукротимого темперамента и отчаянной судьбы. Он мало успел повоевать. Но за двадцать шесть дней, проведенных на фронте в самом конце войны, умудрился сбить четырнадцать самолетов противника. Ребята прозвали его Латышским стрелком. И это ему принадлежало знаменитое в свое время изречение: «В сорок пятом сбить его было не штука, найти — это да!»
И испытателем Эйве был необыкновенным. Сразу же залетал на опытных машинах, залетал так профессионально и уверенно, что, случалось, на него «стояла очередь», и даже самые видные конструкторские бюро торговались, не желая уступать Карлиса друг другу.
А потом в центр пришло распоряжение: от полетов отстранить.
Никаких сколько-нибудь серьезных причин для этого распоряжения не было, но кто-то где-то сказал: «Есть такое мнение…»
Год Латышский стрелок писал рапорты, добивался приема в министерских кабинетах, стучался в самые высокие двери. И единственное, чего достиг, — ему разрешили летать на связном ПО-2.
Надо отдать должное Становому, Углову, Басистому и другим ребятам, все они ходили по инстанциям и все упрямо доказывали: такому испытателю нелепо подрезать крылья. Они козыряли фронтовыми заслугами Эйве, его талантом, наконец государственными интересами. Никто не возражал, но никто так и не решился оспорить «мнение»…
В милицейском акте было записано: «…в результате неосторожного обращения с огнестрельным оружием при чистке охотничьей малокалиберной винтовки «Винчестер»… Господи, сколько стоило тогда труда похоронить Карлиса здесь, вместе со своими. Ведь нашелся деятель, который сказал:
— К вашему сведению, товарищи ходатаи, в свое время самоубийц за оградами закапывали…
Хабаров закурил, отряхнул колени и медленно побрел к выходу. Он шел мимо могил Стеклова, Ташходжаева, Горелова, мимо общей могилы Кострова, Завадского, Шмарина, Яковлева и Кораяна, мимо могил Рабизы, Солохашвили, Козлова, Гражданкина…
Он шел медленно, сдерживая шаг, стараясь думать о товарищах, что никогда уже не увидят неба. Но помимо воли в голове его жила и другая мысль. «А я жив». Думать об этом было стыдно, мысль хотелось прогнать, заглушить, но она все крутилась, все жужжала и снова и снова напоминала о себе. Хабаров никогда не считал себя талантливее, умнее, везучее других, хотя знал свою истинную цену — цена была достаточно высока, но вовсе не беспредельна.
Хабаров, конечно, понимал, что скроен, как все, из такого же прочного материала, забронирован в крепкие, как у всех летчиков, мускулы, налит живой, здоровой кровью и, как все, смертен. И все-таки он никогда не верил, не допускал мысли, что может погибнуть в полете. С ним этого не случится. Он не мог объяснить, почему в нем живет такая уверенность, но она жила. Летчик знал: не убьюсь.
Хабаров вспомнил слова Алексея Алексеевича: «Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя», — и усмехнулся.
Глава шестая
Серое, тускло-серое, дымчато-серое все вокруг. И косматые лохмы плотнейшего тумана летят по консолям, пряча от взгляда кончики плоскостей. И тяжелые прозрачные капли-слезинки бьются в лобовое стекло, плющатся, вытягиваются и, перерождаясь в косые рваные полосы, чертят по прозрачным боковинам фонаря длинные, словно кометные, следы.
Потом светлеет. Медленно, робко, будто в серую краску добавляют понемногу белил. Еще белил, еще, а теперь — и синьки… И серое исчезает, становится белым, блестящим, совсем тонким, как пленка. И — пропадает…
Над головой — второе небо: синяя эмаль, инкрустированная слепящим, огненным, клокочущим солнцем.
Небо другое, и ты другой.
Был прикован к земле, теперь свободен.
Был на службе у приборных стрелочек, теперь можешь жить и без них.
Был напряженный, сосредоточенный, хмурый, теперь веселись. Ты прилетел в праздник! Веселись, радуйся, хмелей от простора, синевы и близкого общения с солнцем.
Только не забудь: путь домой, путь вниз будет снова серым, тусклым и трудным. И не пробуй преодолеть его с радостной беспечностью. Соберись. Подчини себя стрелочкам. Вздохни раз, вздохни два, вздохни еще, поглубже вздохни. Теперь ступай. И будь строгим к себе…
День решающего испытания откладывался уже четырежды. Сначала ведущий инженер потребовал дополнительной проверки всех автоматических систем. У него не было никаких особых сомнений, просто он сказал:
— Для надежности. — Подумал и добавил: — И для спокойствия души. Дело серьезное.
Специалисты проработали ночь напролет, но к утру так и не управились.
На следующий день в назначенное время совершенно неожиданно пошел проливной дождь. Позвонили на метеостанцию. Синоптики обещали, что погода скоро улучшится, и советовали подождать. Прождали три часа. Ливень действительно утих, но к установке невозможно было подойти — грязь развезло по самые ступицы.
Пока лил дождь, двигателистам пришла в голову блестящая идея. И они потребовали два дня на переделку узла подвески порохового двигателя. Ведущий поколебался — давать или не давать, — но дал.
Наконец, когда все было готово, проверено, отлажено, что называется, отполировано до зеркального блеска, откуда ни возьмись сорвался боковой ветер — сильный, порывистый. И тогда сказал Хабаров:
— Для первого раза с таким ветром лучше не связываться. Полет отложили в четвертый раз.
Четыре раза Хабаров приезжал на аэродром напрасно. Переодевался в потрепанные летные доспехи, мысленно шаг за шагом репетировал свои действия в предстоящем полете: вот так буду садиться в кабину, вот в такой последовательности проверять оборудование, вот так щелкать тумблерами и ожидать таких вот показаний контрольных приборов… и, если будет так, надо будет сделать так, а если вот так, тогда по-другому — и все было зря. Полет откладывался, откладывался раз, и два, и три, и четыре… Физически такая работа изнуряла, может быть, и меньше, чем настоящий полет, а психологически, пожалуй, даже больше. Ведь каждый раз он обязан был рисовать в воображении не только благополучные, но и неблагополучные ситуации тоже.
Сегодня Хабарову предстояло в пятый раз выходить на отар т.
