дальнейшее решение принимать по собственному разумению. Все бы ничего, только на борту у меня пять баб: инженерши, техники из всяких там научно-исследовательских заведений. Бабы на каблучках и парашют видели только в кино…
Канаки делает паузу, неторопливо достает и раскуривает сигарету.
— Ну и…
— Сорок восемь, — говорит Канаки.
— Вот черт уел! — смеется Виктор Михайлович. — И все-таки, что же дальше было?
— Повезло. Ходил-ходил — выходил! Вроде розовые пятнышки на облаках появились. Думаю — разрывает туман. Ограждение просматривается. Хватанул аварийное снижение и быстренько присел. Присел, а куда рулить, не знаю. Снова прикрыло. К нам от диспетчерской «газик» послали для сопровождения, так шофер заблудился. Часа полтора сидели в машине…
В салон входит радист. Подает Канаки радиограмму. Тот быстро пробегает глазами текст и говорит:
— Хорошо. Передай: будем вовремя. Я сейчас иду.
— Ну и какой вывод? — спрашивает Хабаров.
— Научный или вообще?
— Вообще.
— Дуракам везет, — говорит Канаки и поднимается с малинового кресла. — Пошли?
Канаки занимает место командира корабля, молча взглядывает на второго, и тот сразу же поднимается, уступая правое кресло Виктору Михайловичу.
— Старикам всегда у нас почет? — спрашивает Виктор Михайлович.
— Дима, только не говори ему, что молодым везде у нас дорога. Пусть не набивается на комплименты.
Виктор Михайлович поглаживает холодный штурвал.
— У тебя такой вид, — говорит Канаки, — будто тебе до смерти охота выключить автопилот.
— Если не возражаешь, я бы его действительно выключил.
— Поработай, коли хочешь. Поработай.
И Хабаров принимает управление кораблём на себя. Несколько четких движений рулями, и стрелочки на приборной доске замирают, будто приклеиваются к циферблатам, не дышат. Отклонение по высоте — ноль, отклонение по скорости — ноль. Отклонение по курсу — меньше толщины штриха на картушке компаса. Хабаров гонит площадку. Вид при этом у него довольно безмятежный, только губы поджались. Чтобы таквести машину в возмущенных потоках воздуха — а время близится к полудню и болтает, весьма ощутительно, — надо не просто хорошо летать, надо летать талантливо, летать виртуозно…
Проходит полчаса, сорок минут. Стрелочки по-прежнему не дышат. Хабаров облизывает губы. Жарко.
Канаки говорит:
— Слушай, если Севс тебя выгонит, приходи к нам. Вторым я тебя, пожалуй, возьму, ты старательный парень…
— Вторым невыгодно, — говорит Хабаров, не отрывая взгляда от приборов и не поворачивая головы.
— Почему? Вторым к такому командиру, как я, любой за честь почтет, правда, Димка?
— Зарплата маловата, — говорит Хабаров, — и потом ты ревнивец.
— Кто-кто я?
— Ревнивец. Лилечку к штурману прогнал. И это когда я гость на борту, а что будет, если я окажусь твоим подчиненным?
— Ишь ты! Лилечка ему понадобилась…
Они продолжают препираться. А стрелочки не дышат. И отклонение по скорости — ноль, и по высоте! — ноль, и по курсу — меньше, чем толщина штриха на компасной картушке…
В расчетный час самолет Канаки выходит на дальний привод, снижается и неслышно катит по бетону.
Летчики прощаются.
— Спасибо, Сережа, выручил… — говорит Хабаров. — Я надеюсь, Дима, что вы на меня не в обиде? Ах, вы; чудно выспались? Тогда тем более… Всего хорошего (эти штурману)… До свиданья. Движки у вас просто звери, как говаривал, бывало, Алексей Иванович Углов, чистые звери! (Это бортинженеру.) Всего хорошего, желаю вам на ближайшие десять лет дистиллированного эфира (это радисту), — и, задержав ее руку в своей руке: — Будьте здоровы, Лилечка, если этот коварный мужчина (взгляд в сторону Канаки) станет вас обижать, немедленно звоните мне. Телефон не потеряйте. Я жду! — и всем: — Сверкнув чемоданами, он исчез в голубых сумерках, напоминавших об уюте, домашнем очаге и ужине в узком кругу особо доверенных лиц…
— Трепло, — сказал Канаки, — но летает, собака, дай бог, дай бог!
— Силен, — сказал Дима.
— Политик, видать. Бо-о-ольшой политик, — сказал бортинженер.
— Ничего у тебя приятель, командир. Сколько ему лет? — сказал штурман.
Радист промолчал.
— Неприлично красивый мужчина, — сказала Лилечка, — Даже не верится, что такие бывают на самом деле.
Блыш. Правильно.
Дома Хабаров появился уже под вечер. Мать испугалась!
— Что случилось, Витенька? У тебя же еще семнадцать дней…
— Соскучился! Понимаешь, соскучился. И потом, чего там хорошего, на этом юге — море и то соленое.
— Ты все шутишь, а на самом деле что-то скрываешь.
— Ничего я не скрываю. Чего мне скрывать? И вообще расскажи лучше, какие тут новости.
— Ничего особенного без тебя не случилось. Звонил два раза Алексей Алексеевич. Ты ему для чего- то нужен. Кира звонила… Еще заходил старший лейтенант. Фамилию я записала, сейчас погляжу..
— Какой из себя?
— Молодой, симпатичный, очень вежливый… Румяный…
— Блыш?
— Да-да-да.
— И что?
— Ничего. Сказал, навестить тебя хотел. Сестрица твоя прислала письмо на двенадцати страницах. Обижается, почему я к ней не переехала на то время, что ты был у моря, и, как всегда, ревнует…
Мать стала подробно рассказывать про сестру Виктора Михайловича, про ее письмо, про всякие жизненные затруднения, но Хабаров слушал не очень внимательно, все время поглядывал на телефон.
— Ты ждешь звонка, Витя?
— Нет. Я думаю: звонить или не звонить?..
— Если человека терзает какой-то вопрос, — сказала мать, — лучше: этот вопрос задать. Пусть тебя не устроит ответ, но ты снимешь лишнюю нагрузку с психики…
— Да? Это научно? Или это самодеятельная психология?
— Это серьезно, это подтверждается опытом.
Виктор Михайлович набрал номер. Мать хотела было выйти из комнаты, но он удержал ее взглядом.
— Вадим Сергеевич? Докладываю: Хабаров прибыл по вашему указанию. Здравствуйте… Спасибо, хорошо, очень даже хорошо… Что значит, как сумел? Зайцем прилетел, без билета… Правда… Не имей сто рублей, а имей одного друга — командира корабля и вашу телеграмму в кармане…
Анна Мироновна видела, как оживился сын, и, хотя она понятия не имела, что сообщает ему Вадим Сергеевич, радовалась — у Вити все хорошо!
А Вадим Сергеевич между тем говорил Хабарову, что гидравлическую систему управления
