мотоциклетный или самый маленький подвесной лодочный мотор, — пожалуйста; он мог что угодно сварить, склепать, спаять, склеить; он одинаково храбро вскрывал забарахливший патефон довоенного образца и новейший импортный проигрыватель.
— Мудрый мужик, — говорил Виктор Михайлович и всегда величал Рубцова по имени и отчеству, хотя Василий Васильевич, пользуясь правом старшего, говорил Хабарову «ты», дома звал Витей, а на работе полковником.
Они постоянно оказывали друг другу всякие услуги, их отношения были отмечены множеством знаков искреннего внимания. То Хабаров дарил Василию Васильевичу ко дню рождения какой-то уникальный набор надфилей, упакованных в футляр, больше напоминавший готовальню, чем коробку для слесарного инструмента. То Рубцов собственноручно изготовлял для Виктора Михайловича такие орденские планки, что едва ли хоть один Маршал Советского Союза мог похвастать чем-либо подобным…
Впрочем, обмен шел не только в сфере, так сказать, материальных ценностей. И Виктору Михайловичу случалось обращаться за советом к Василию Васильевичу, и Рубцову — прибегать к помощи Хабарова;
Василий Васильевич умел очень точно, иногда уничтожающе охарактеризовать человека. Ошибался он редко.
Так, об одном из хабаровских коллег Рубцов сказал:
— Обширный мужчина, но учти, Витя, это — сплошная гидропоника. Остерегайся! — И оказался прав.
Узнав стороной о разногласиях Хабарова с Угловым, Василий Васильевич заметил:
— Не лягай его, Витя. Алексей Иванович, не злоумышленный, просто пружина в нем без тормоза. Он и сам не знает, куда хлобыстнет…
Рубцов всегда недолюбливал Киру и, когда стало известно, что Хабаров расстался с женой, прокомментировал это событие в своей семье так:
— Слава богу, пронесло. Попугай журавлю не пара. Журавль — птица верная, а попугай так, один интерьер…
Впрочем, по натуре своей Рубцов был немногословен и сейчас на коварном, скользком шоссе не лез к Анне Мироновне с успокоительными разговорами, а просто делал свое дело: вел машину, вел аккуратно, расчетливо и спокойно.
Анна Мироновна, глядя на черно-белую неуютную дорогу, думала о детях. После короткого телефонного разговора с Вартенесяном она несколько успокоилась, хотя сообщение о переломах Виктора никак нельзя было считать успокоительным. Но, во-первых, теперь наконец появилась ясность и, во-вторых, она знала: Витя в хороших руках.
Она думала о детях.
Может быть, это странно, но к дочери Анна Мироновна относилась совсем не так, как к Виктору. Конечно, любила, переживала за нее, болела ее болями и все-таки…
В детстве ребята часто ссорились. Задирала всегда младшая Аза. И Виктору постоянно говорили:
— Уступи, она маленькая.
Виктор злился, уступал неохотно и при первом удачном случае старался взять реванш.
Росли ребята в одинаковых условиях и тем не менее были совершенно разными. Если им приносили конфеты, Витя через пять минут все раздавал приятелям, стоило ему' увлечься чем-нибудь посторонним, мог забыть про сладости. Аза съедала одну конфету, вторую — оставляла на вечер, третью — на потом. Нет, она не была жадной, но в ней прочно гнездилась расчетливость…
Витя легко забывал детские обиды. Аза ничего не забывала.
Уже взрослым человеком, замужней женщиной, она поразила Анну Мироновну, сказав ей однажды в сердцах:
— Ты думаешь, я не помню, как ты еще в третьем классе отняла у меня коньки? На целую неделю отняла…
И Анна Мироновна вспомнила: действительно, был такой случай. За какие-то ребячьи проступки она запретила дочери брать коньки и заперла их в шкаф.
— Но когда это было, Азочка!
— Какая разница когда? Важно, что было…
Василий Васильевич сбавил скорость. По низине шоссе перемело поперечными наносами, машину нещадно подбрасывало и водило из стороны в сторону.
— Устали, Василий Васильевич? — спросила Анна Мироновна.
— С чего? Не я ее, она меня везет, — и похлопал рукой по баранке. — Лучше скажите: вам не холодно, Анна Мироновна?
— Нет. Печка хорошо греет.
И они снова замолчали, и Анна Мироновна вернулась мыслями к детям.
Хотя Виктор и был четырьмя годами старше Азы, он никогда не занимал в семье положения старшего брата.
Кажется, Виктор учился уже в десятом классе, ссорились в ту пору ребята реже; случалось, Виктор помогал Азе готовить уроки; иногда Аза делилась с Виктором своими секретами. И вот однажды Анна Мироновна услышала примерно такой разговор:
— И, по-твоему, я должна была ей уступить? Да?
— Из-за таких пустяков, Азка, не стоило вообще горячиться, тем более что ты все равно ничего не могла доказать…
— Как пустяки? Я принципиально, понимаешь, принципиально не пойду к ней кланяться…
— Ты дура, Азка. Принципиальность по мелочам — благодетель обывателей…
И Анна Мироновна впервые совершенно отчетливо почувствовала тогда не материнскую, а человеческую симпатию к Виктору и неприязнь к Азе.
Слов нет, Виктор доставлял ей куда больше огорчений, забот и переживаний, чем Аза, но все равно душа ее принадлежала в первую очередь сыну.
В последние годы Виктор встречался с Азой только по семейным праздникам или когда болели ее дети и надо было доставить врача, срочно раздобыть редкостное лекарство, когда Аза испытывала затруднение с деньгами. К сестре он относился в общем-то неплохо, но совершенно не переносил ее мужа.
Аза вышла замуж за своего институтского преподавателя. Был он человеком способным, вероятно, любил Азу, во всяком случае, жили они мирно. Хабаров не терпел его железобетонную логику, его примитивную убежденность во всем, что сегодня считалось незыблемым.
— Ну, хорошо, согласен, ты говоришь, что тепловые электростанции более рентабельны и более экономичны, чем гидростанции. Возможно. Тебе виднее. Тогда почему полгода назад ты утверждал, что нет ничего лучше гидросооружений, хотя капиталовложения окупаются в них несколько дольше, чем в других станциях? — спрашивал Виктор Михайлович.
— Я и сейчас не отрицаю, что с точки зрения чисто инженерной гидростанции имеют ряд неоспоримых преимуществ. Но одно дело — инженерный расчет и совсем другое дело — государственные решения в масштабах такой страны, как наша.
— Подожди, — не успокаивался Виктор, — как же ты, инженер высокой квалификации, допускаешь мысль, что государственные решения вроде бы не твоего ума дело?
— Ничего подобного я не говорил. Это уж твоя вольная интерпретация…
— Какая, к черту, интерпретация? Ты на глазах у меня изменил точку зрения вопреки убеждениям. Ничего себе будет жизнь, если все станут действовать подобным образом! Я не хочу произносить громких слов, а то бы…
— Можно подумать, что ты действуешь иначе!
— Конечно, иначе. Я могу изменить взгляд на вещи, но не потому, что мне велели, а потому, что жизнь, обстоятельства, расчеты убедили в такой необходимости…
— Тебе легче быть независимым. Ты же фигура, авторитет, герой.
— Не говори чепуху. Во-первых, я не родился героем, во-вторых, положение, авторитет, звание —
