вовсе не критерий в таких вещах. Когда еще Пушкин писал: «Только независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы»? Больше ста лет прошло…
В конце концов Виктору Михайловичу надоедало вести подобные разговоры, и он подолгу не ездил к Азе. Мужа ее за глаза Хабаров всегда называл по фамилии — Кондратьев. И как-то после очередного общения с ним сказал матери:
— Уж лучше бы этот Кондратьев дураком был. А то ведь неглуп, и хитер, и скользкий как угорь. Не понимаю, что, Азка совсем, что ли, слепая, если не видит, с кем живет?..
Машина притормозила у дорожного указателя.
— Ну вот, Анна Мироновна, до поворота докатили, — сказал Рубцов, — осталось одиннадцать километров. — Враждебно глянул на корявую проселочную дорогу, неумело перекрестился и сказал: — Пронеси, боженька, не дай застрять рабу твоему Василию…
Глава пятая
Она не ждала этого, и главный врач не ждал. Ему стало внезапно хуже. Снова боли и снова тревога…
Сдерживая огорчение, не давая разгуляться нервам, записывала:
«2 апреля. Состояние больного ухудшилось. Появились, боли в правой икроножной мышце, отечность правой стопы. Пульс на артериях нижних конечностей отчетливый. Живот мягкий, безболезненный. Не исключена возможность начинающегося флеботромбоза. Больному начато лечение антикоагулянтами…»
Кровь… кровь… надо следить за кровью. Через каждые два часа у него берут кровь из пальца.
Все правильно, но как объяснить человеку, в чем дело? Как успокоить? Как сохранить на своей стороне…
Впрочем, он сильный, и умный, и терпеливый…
И все равно жалко, что нет бога и нельзя надеяться на всесильное вмешательство, на его милосердную помощь.
Трое в схватке: больной, врач и болезнь. Смотри не упусти его.
Кровь, кровь, кровь… Сейчас нет ничего важнее.
Клавдия Георгиевна вошла в палату легким, неслышным шагом, взглянула на Хабарова, насторожилась. Не понравились глаза — блестели, и вид у Виктора Михайловича был утомленный, невыспавшийся.
— Что беспокоит? Боли?
— Нога вот расходилась — тянет… И сны замучили. Стараясь скрыть разом наполнившую ее тревогу, Клавдия Георгиевна спросила веселым голосом:
— Ну и какие же сны нас мучают?
— Странные сны, доктор. Сначала я стрелял по самолетной тени. Низко-низко, над самой степью летел самолет, а я заходил сверху, догонял и вел прицельный огонь не по машине, а по тени. И вроде бы тот самолет, что отбрасывал тень, пилотировал Сашка Збарский, и мы все время переругивались по радио. Он, собака, противным таким голосом требовал, чтобы я лез пониже к земле.
Я кричу: «Если так дальше пойдет, высоты на выход (из пикирования) не хватит!» А он смеется: «Ничего, зато контрольные снимки будут о'кей!» И, представляете, сам тоже снижается. Я атакую и тяну, аж холодный пот прошибает, вижу, нет высоты… А скоростенка — под тысячу! Все-таки вылезаю, и земля, когда я проношусь на каких-нибудь пятнадцати-двадцати метрах, так и рябит, так и рябит в глазах…
А Сашка кричит: «Молодец! Разрывы легли точно по центру», и прибавляет кое-что еще… Ну, что именно, я уж опущу, поверьте на слово — весьма убедительное.
— Господи, какие страсти — гоняться за призраками со скоростью тысячи километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.
— Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!
— А почему по теням?
— Видите ли, другого выхода не было. Раньше все учебные и тренировочные стрельбы летчики вели по конусам. Вы, конечно, понятия не имеете, что за штука конус? Это полотняный мешок, привязанный к длинной-длинной веревке. Веревку цепляли за самолет-буксировщик, тот таскал мешок по небу, и мы стреляли в конус. Пока самолеты летали сравнительно тихо, все шло прекрасно. Но когда скорости в триста — триста пятьдесят километров в час стали считаться малыми, от тряпочных конусов пришлось отказаться. На больших скоростях мешки эти просто разлетались в клочья. Попробовали строить мишени-планеры и таскать на буксире их, но и новые мишени не выдерживали нужных скоростей. А тут подошло время испытывать прицелы скоростных машин. Получилось: самолеты есть, подходящее оружие тоже есть, прицелы сконструированы, а стрелять не по чем…
— И кто придумал охотиться за тенями? — заинтересовалась Клавдия Георгиевна. Она уже давно заметила, что стоит Хабарову заговорить о деле — полетах, машинах, товарищах, — и авиация, которая вообще-то была бесконечно далека ей, становится и притягательной, и манящей.
— Придумал толковый инженер и большой выдумщик… Но беда — сам он никогда ни на чем не летал… Теоретик! Ну и написал нам теоретик такие тактико-технические условия испытаний, что весь Центр в лежку валялся. Со смеху. Точно уж не помню, но что-то в подобном роде он сочинил: «Быстро выполнив первое прицеливание с дистанции тысяча — восемьсот метров, летчик несколько уменьшает угол и продолжает энергичное сближение с тенью до дистанции шестьсот — четыреста метров…» Ну и в таком духе… Юмористический получился документ. Вот Алексей Иванович Углов и сделал на полях пометку: «Прошу поставить памятник, за счет фирмы. Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону». — И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил: — Вам это интересно? Что-то я разболтался…
— И что ж было, когда инженер прочел резолюцию этого Углова?
— Сначала не понял шутки и, разозлился, потом понял и расстроился. Так расстроился, что лично мне жалко его стало.
— И вы взялись летать?
— Не сразу, конечно. Многое пришлось пересчитать, переиначить и, конечно, «быстро выполнив первое прицеливание», на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..
— Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?
— Тоже.
— Что — тоже?
— Страшно.
Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:
— И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!
— Ну почему — кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне ты беспомощный, а в настоящем полете — хозяин…
— А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?
— Стрелял!
— Он очень смелый?
— Углов? Очень! Иногда даже слишком.
Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая во время всех этих
