Война войной, но и тогда летчикам постоянно приходилось сдавать зачеты: по материальной части, штурманской подготовке, тактике воздушного боя, метеорологии, радиотехнике и многим другим дисциплинам. Зачеты Хабаров сдавал всегда хорошо, правда, нередко ввязывался в словесные перепалки с теми, кто оценивал его знания.
— Вот вы сказали, что после уборки шасси оставляете кран в положении «Убрано»? — спрашивал Хабарова инженер, принимавший экзамены по материальной части. — А как сказано в инструкции?
— Убрав шасси и убедившись по загоранию красных лампочек, что стойки встали на замки, перевести кран в положение «Нейтрально», — не задумываясь, отвечал Хабаров.
— Вот видите — знаете, а допускаете нарушение.
— В положении «Нейтрально» щитки на скорости отсасывает и аэродинамика машины нарушается.
— Но когда кран остается в положении «Убрано», система постоянно находится под давлением…
— Ну и черт с ней, с системой! Мне в бою скорость нужна.
— Допустим, но если от постоянного избытка давления порвет магистральные трубки, как вы будете выпускать шасси?
— Аварийно.
— Э-э, нет! Так дело не пойдет. Если каждый летчик начнет изобретать собственные приемы эксплуатации материальной части, Родина не наготовится самолетов.
— Родина? Стоит ли впутывать в наш чисто технический разговор высокий авторитет Родины, товарищ инженер-майор?
— Как хотите, но я вынужден отстранить вас от полетов.
— На какой же срок?
— Пока не осознаете своей ошибки.
— Вы хотите, чтобы я думал одно, а говорил другое?
— Нет. Вы должны говорить и делать то, что положено…
Через неделю пришел очередной технический бюллетень, и там было черным по белому сказано: «Впредь, до доработки системы уборки и выпуска шасси, следует после подъема стоек и постановки их на замки (контроль по загоранию красных лампочек) оставлять кран в положении «Убрано», что гарантирует наилучшие аэродинамические характеристики самолета и достижение расчетной максимальной скорости».
Кто-то из ребят спросил:
— Как ты допер, Витька?
— Просто: сначала обдумал… потом проверил…
В тот день Хабарова впервые назвали испытателем. Правда, в шутку, и прозвище не пристало.
Испытатель, Сознательно и бессознательно к этому строгому званию Хабаров шел всегда.
В летном училище, особенно поначалу, Хабарову досталось солоно: все, что было связано с теоретической подготовкой, давалось без труда, и в полетах с первых же дней он продвигался успешно, а вот привыкнуть к строгим армейским порядкам, к безропотному подчинению старшим, к регламентированной до последней минуты жизни — это давалось мучительно! И нотаций он наслушался, и выговоров нахватал, и на гауптвахте посидел, пока не закончил курс…
Здесь, в авиаучилище, судьба свела Хабарова с майором Бородиным. Бородин командовал эскадрильей и был в своём роде достопримечательностью учебного заведения. Имея два класса официального образования, все остальное майор постиг самостоятельно; а постиг он многое: Бородин великолепно летал, превосходно учил летать и уже много лет увлекался психологией. Начав дилетантом, к тому времени, когда Виктор стал курсантом, Бородин сделался признанным авторитетом, автором ряда статей в педагогических, медицинских и специальных авиационных журналах.
Бородина уважали, любили и побаивались. Уважали за обширные знания, настойчивость, неиссякаемую, казалось, энергию, любили за справедливость. А побаивались не столько за власть, которой был наделен комэска, сколько за прямоту и уничтожающую меткость высказываний.
Курсант Хабаров был, естественно, достаточно далек от майора Бородина. Далек до тех пор, пока после какого-то очередного «художества» не оказался вызванным на личную беседу к командиру эскадрильи, кстати сказать, не в служебный кабинет, а на квартиру.
Отвыкнув за восемь месяцев армейской казарменной жизни от домашней обстановки, Хабаров был смущен пестрым ковром на стене, настольной лампой под зеленоватым шелковым абажуром и накрытым белой крахмальной скатертью круглым столом, а больше всего — нестроевым видом самого Бородина: дома майор ходил в лыжных байковых штанах и какой-то странной не то спортивной, не то пижамной коричневой куртке.
— Садитесь, — сказал Бородин, — рассказывайте.
— Виноват, не понял, товарищ майор, что именно я должен рассказывать? — спросил Виктор, оставшись стоять между дверью и столом.
— Меня зовут Евгений Николаевич, и, пожалуйста, здесь, не на службе, забудьте о чинопочитании, садитесь и рассказывайте: как жили до армии, чем интересовались, что читали, к чему стремились? Работали? Учились? Женились?
Сбитый с толку неожиданным поворотом разговора, Хабаров начал довольно бестолково, скованно. Видимо, Евгений Николаевич вполне отчетливо понимал состояние курсанта, во всяком случае, не перебивал его нетерпеливыми вопросами, не подгонял.
И, сам того не ожидая, Хабаров рассказал Бородину о том, о чем не рассказывал даже самым близким друзьям-курсантам, признался, что ему нравится летать, нравятся самолеты, что ему очень хотелось бы достичь самых высоких высот в пилотаже, а вот служить… как бы поточнее выразиться, служить трудно, потому что он не умеет подчиняться, не умеет подавлять себя…
Евгений Николаевич не возражал. Он сидел в кресле, склонив голову на руку, и внимательно слушал. Потом, будто только что вспомнив о Хабарове, как-то сразу оживился и спросил:
— Скажите, Виктор, в принципе вы признаете существование необходимости в жизни?
— Как не признавать, когда каждый устав — выражение необходимости, и каждое наставление, и каждая инструкция… А их тут, пока кончишь, штук сто надо сдать.
— Вы так говорите, будто необходимость существует только в армии. А между тем необходимость присутствует всюду: разве инженер, работающий в гражданском строительстве, например, может не считаться с определенными нормами, порядками, объективными закономерностями? Разве цирковой артист не «стеснен» тринадцатиметровой ареной?
— Почему тринадцатиметровой? — удивился Хабаров.
— Потому, что такой стандарт принят во всех цирках мира. Вам нравится летать, и вы неплохо справляетесь с программой, но ведь само по себе летание не может быть конечной целью ни вашей, ни чьей-либо вообще деятельности. Станете ли вы впоследствии военным летчиком, гражданским пилотом, полярником, заводским испытателем — всюду будут правила, ограничения, словом, узаконенная необходимость…
— Так разве ж я анархист, Евгений Николаевич? Я понимаю — без законов жить нельзя…
— Понимаете? Прекрасно! Против чего же вы тогда бунтуете?
— Бунтую? Это, пожалуй, слишком сильно сказано. Я хочу оставаться личностью… В рамках законов и здравого смысла…
— Прекрасно. И кто ж вам препятствует?
— Многие и прежде всего обстоятельства.
— А конкретно?
— Мне бы не хотелось называть фамилий и приводить примеры.
— Ладно. Не называйте. Я сам назову. Вам отравляет жизнь старшина Егоров? Можете не отвечать. Знаю. Старшина действительно ограниченный и не очень умный человек. Но прошу обратить внимание: Егоров — всего лишь старшина, лицо, призванное поддерживать порядок в эскадрилье, следить за гигиеническими условиями вашего быта, за точным исполнением распорядка дня и обеспечением личного состава всеми видами материального довольствия. Так?
Хабаров промолчал. И Бородин продолжал все тем же ровным, скучноватым голосом, будто читал
