не последнего дурачка на деревне, то — предпоследнего, хлопаю ресницами и, заикаясь, спрашиваю:
— А вы никому не расскажете?
— Что? — Изумляется «Сам».
— Ну-у-у, то, что я вам открою?
Сам в ответ улыбается, стукает себя кулаком в грудь:
— Могила, будь спокоен.
— Мне стыдно, — я показываю, чтобы он пригнулся, — я по секрету… на ушко…
Наверное со стороны это выглядело достаточно юмористически — перегнувшись через стол, «Сам» склоняется ко мне ухом, а я быстро-быстро нашептываю ему свою «тайну».
Спокойно, не ерзай от нетерпения, не пытайся угадать, что я мог шепнуть ему такого. Обещал — расскажу. Я популярно объяснил Самому, что болен, страдаю, извините, недержанием…
— Ссышься? — растерянно спросил он.
— Нет, у меня недержание речи. Треплюсь я, обязательно должен раззвонить все, что только узнаю. Меня к невропатологу уже водили, велели лечиться… но пока слабо помогает, вроде даже хуже делается… — Я вру и чувствую — меня охватывает вдохновение, жалею себя. Вот приходится отказываться от такого важного предложения… но я честный человек и не могу вас обманывать… У меня даже слезы на глаза наворачиваются.
— Ладно. — Хмуро говорит «Сам». — Пока иди, мы подумаем, как тебе помочь.
Прощаюсь и ухожу встревоженным. Они еще будут думать? А вдруг придумают, как мне «помочь»?
Это заведение я вспоминал долго, даже очень долго, и это не способствовало укреплению мужества. А теперь, мне кажется, можно и выдать кое-что из военных мемуаров.
A.M.: Больше с той организацией ты уже не встречался? Они действительно о тебе забыли?
АВТОР: Не гони лошадей! Все в свое время. Пока слушай про дела военные.
Аэроклуб мне закончить не удалось. Кто виноват? Исключительно немец виноват! Я уже заканчивал вывозную программу, инструктор собирался меня выпускать в самостоятельный полет, когда немцу приспичило начать войну, и меня моментально определили в авиационные механики: с техникумом я успел только-только расправиться.
Как началось, загремело и поперло по нашей земле, рассказывать не стану, все уже давно и без меня известно. А вот конкретную картину нарисую.
Вообрази: полевой аэродром пустой как биллиардный стол — кто смог, улетел еще накануне, кто не смог улететь, уехал. А я остался при подбитом самолете… мне велели сжечь машину и догонять полк подручными средствами, так сказать.
Сказано — сожги! А жалко, тем более, что натурального немца еще не было видно или хотя бы слышно. Короче, за ночь я «ероплан» кое-как наладил. Теперь вопрос: летчик где? Оказалось, нет летчика, и вообще никого уже нет. Что же получается — неисправную машину я не сжег, а подремонтированную — немцам в руки?.. И, когда утром от шоссе пошел еще отдаленный танковый грохот, я решил: и так плохо, и так нехорошо, трусы в карты не играют… Зря, что ли, меня в аэроклубе учили?! Надел парашют, запускаю движок от баллона и рулю. Если без брехни, должен признать — сперва он немного потанцевал, но ведь и лошадь, бываете, приплясывает даже не под таким мастером, как я. Потом он успокоился, покатил ровно: заволновался я — взлечу или не взлечу? Но выбирать не приходилось: приближающийся танковый грохот все еще стоял в ушах… Словом, я дал газ. Он побежал вроде с некоторым удивлением, а я начал поднимать хвост, не надо смеяться, я даже не заметил, как мы взлетели. Клянусь, мы полетели. Довольно скоро я понял — истребитель — это действительно самолет, а не какой-нибудь «кукурузник» на котором я ползал в аэроклубе.
Летел я на восток. О чем думал? Ну, конечно, чтобы меня не засек какой-нибудь шальной «мессер», не прищучил сходу. Потом думал, как сберечь машину. Приборы я читать умел и очень заботился, как бы не запороть движок. А еще успел принять решение: буду лететь до самого упора, пока палка крутится, а когда палка, то есть винт, встанет, выпрыгну с парашютом.
Но я от рождения нахал. И через час примерно сообразил: я же сумел взлететь, так почему бы не попытаться сесть? Может, у меня прирожденные летные способности? Серьезно! Лечу и не падаю. Кто его знает? Но, чтобы сесть, нужен аэродром или подходящая ровная площадка. Велел себе думать в этом направлении. Лечу, озираюсь… Правильно умные люди говорят: дуракам везет! Пока я соображал — эта площадка, вроде, годится, но та, пожалуй, лучше, аэродром сам нашел меня. Какие-то идиоты шарахнули в мою сторону, дай им бог здоровья, из зениток, приняли за немца скорей всего. Сбить не сбили, а я увидал, откуда идут трассы, и таким образом обнаружил плохо замаскированный аэродром. «Т», понятно, мне никто не выложил, но стрелять перестали, поняли — этот заходит на посадку. И вот тут в самый неподходящий момент горючее кончилось, винт встал, высоты было маловато… Размышлять не приходилось, я подвернулся вдоль полосы и плюхнулся на землю с убранными колесами. И получилось довольно удачно. Винт я, конечно, погнул, а все остальное было цело или чуть-чуть помято.
И вот я попадаю в чужой штаб, а там и без меня полнейшая суматоха: кругом идет отступление, всякие слухи тревожные бродят…
— Кто ты? Фамилия? — меня спрашивают.
— Рабинович, — из такого-то полка, называю номер открытым текстом, без этих глупых штучек — из почтового ящика я.
— Звание, должность?
— Старший сержант…
— Документы, — перебивает меня капитан, — есть документы?
— Документы я сжег.
— То есть?
— Танки уже вторгались на наш аэродром, что ж оставалось делать старшему сержанту Рабиновичу, как не сжечь…
— И комсомольский билет тоже?
— К сожалению, пришлось.
Меня выслушали и предложили отдохнуть в соседнем сарайчике до выяснения обстоятельств отступления моего полка и установления личности. Немножко я на самом деле там отдохнул, я же не спал всю предыдущую ночь, а потом оторвал доску от задней стенки и… ноги в руки. Почему? Пока я отдыхал, мне представилась комната номер восемь, что располагалась на втором этаже нашего районного ЗАГСа и молодцы, которые придут выяснять, кто я на самом деле, а, главное, почему приземлился на пузо и таким образом вывел машину из строя? Представив такой разговор, я сказал себе: если хочешь жить как человек, тикай, куда глаза глядят, а там, кто его знает, может еще повезет.
Пожалуй, я еще дурее, чем сам о себе думаю, на шоссе мне снова крупно повезло. Но по порядку: из сарая я выбрался и никто за мной не погнался, должно быть, не заметили, а возможно махнули рукой — баба с воза, кобыле легче. Это — раз. На дороге меня едва не сбила шальная полуторка, но я уцелел. Это — два. А в кабине той полуторки обнаружился начвещ из нашего разбежавшегося гарнизона. Дрожал он, как последний сукин сын: имущество было утрачено, актов нет. И когда я сказал, как и откуда смотался под натиском танковой колонны противника, он мне обрадовался, как родному, и первым делом откуда-то из-под спуда вытащил кожаный летный реглан с голубыми петличками, правда, без кубарей или шпал, велел быстро лезть в кузов и держаться за него — капитана. Это — три.
— Будешь свидетелем, — сказал начвещ, — подтвердишь, как на нашем аэродроме все рвалось и горело, когда немец снова и снова бомбил…
Возражать я не стал, хотя мог бы… Горело? Чего не было, того не было. Извиняюсь, но бомбить нас как раз не бомбили. А полуторка покатила дальше. Меня потряхивало, и, может быть, по этой причине мысли в голове несколько путались и переключались с одного на другое. Он хочет сделать из меня свидетеля? Перед кем? Где? В чем? Ему, понятно, свидетель нужен. А какая польза мне лезть… И вообще, кто я такой? Личность в подозрительно новом летном реглане, без документов. Ведь каждому ясно — без бумажки, ты подозрительная букашка, а если еще учесть — букашка оттуда, и я тот, кто приласкал на живот новенький истребитель… И я снова велел себе: ноги в руки — срывайся!
На железнодорожном переезде, когда шофер сбавил скорость, я аккуратно перевалился за борт.
