так занят, — Вячеслав Иванович все же попросил:
— Позвони ей, хорошо? Спроси. Если нет дома, спроси соседку. Я тебе телефон…
И продиктовал наизусть — помнит без всякой записной книжки!
— Попробую, — неохотно сказал Альгис. Видно было, что неохотно. И тут же сам стал напрашиваться еще на
одно поручение: — Может, и Ларке твоей позвонить? Как ты говоришь?
Возможность появления здесь Ларисы по-настоящему испугала. Вячеслав Иванович резко мотнул головой, забыв, что ему лучше не шевелиться, — и снова чуть не заплакал от безжалостной боли! Она как змея, эта боль: притаилась и ждет — и бросается при малейшем движении. А из-за чего эта последняя боль? Из-за Ларисы! Вот навязалась!
— Нет! Только чтоб не она! Чтоб не узнала!
Ну да, навязалась. Но почему он так испугался, он и сам не понимал.
— Не буду звонить, о чем речь. Ну все, старик. Тогда до завтра.
Альгис ушел довольно поспешно. Занят, что поделаешь. У него же клиенты по вечерам.
Оставшись один, Вячеслав Иванович думал об Алле. Думалось хорошо — и забывал себя, даже страх остаться паралитиком отошел. Думал об Алле, потом обо всей своей семье, потом отдельно о Сергее.
И когда снова вспомнилось собственное положение, паники не было. Потому что продолжал думать о Сергее, о том, как он сидел за шахматами. Ведь просто передвигать фигуры было проблемой: голыми пальцами — холодно, в перчатках — неудобно. А он не просто передвигал, он думал. И если в их семье такая воля, не могло же все достаться старшему брату! Что-то выделилось и на его собственную долю. Сергей в таком положении не сдался бы. Ведь при всяком таком повреждении что нужно? Тренировать! Среди своих ребят-сверхмарафонцев Вячеслав Иванович об этом наслышан. Тренировать!
Рассказывали об одном итальянце, который во время войны несколько часов тонул в ледяной воде, после чего у него отнялись ноги. Так вот тренировкой он не просто восстановил движения, но стал бегать и бегает до сих пор, по тридцать километров в день в свои семьдесят лет! Вот что такое тренировка. И Сергей смог бы, как тот итальянец. Нужно повторить движение сто тысяч раз — он бы повторил! Нужно миллион — повторил бы миллион! Но добился бы, пошел бы снова, побежал! Так почему не сможет и Вячеслав Иванович? Раз братья, должно быть в нем что-то фамильное! Тем более столько лет тренировался — теперь-то и должны сказаться все тренировки, все марафоны!
Вячеслав Иванович постарался пошевелить пальцами омертвевшей ноги. Ничего не вышло, только разбудил боль. Да и не могло с первого раза выйти — с тысячного, с десятитысячного!
С тем Вячеслав Иванович и заснул: уверенный, что сможет, что дотренирует ногу до нормального состояния, — ведь Сергей бы смог! Нужно только сюда коричневую дерматиновую тетрадь — чтобы перечитывать, чтобы заряжаться волей…
На другой день ближе к вечеру опять появился Альгис. Вячеслав Иванович так ждал его — вернее, так ждал новостей, которые он должен был принести, что, забыв про боль, весь подался навстречу! И удивительно: почти не почувствовал боли, хотя днем заплакал — слаб он стал на слезы — от гораздо более робкого движения.
— Ну что?! Я думал, Алла прибежит, если еще не… Родила, да?!
— Сейчас, старик. Я ведь как ходячая газета. — Альгис уселся на стул — как-то тяжело, словно под бременем новостей. — Ну во-первых, Алла. Родила, но не здесь. Приезжала ее мать, выходит твоя сестра…
— Рита!
— Ну да! Приезжала Рита и забрала ее к себе на Камчатку. Там сразу и родила. Мальчик. Назвали Артемом.
— Как же? Она же здесь учится!
— Так решили. Чтобы рядом бабушка.
— Ну да. Здешняя-то эта тетка,
жалко. Был бы здоров, я бы мог…
— Рита к тебе заходила, так и ушла ни с чем: у тебя темно, заперто. Ну и улетела. Она ж не знала.
— Надо им написать! Поздравить, объяснить. Только я не знаю, как смогу…
— А ты продиктуй мне. Знаешь, как в старину неграмотные. Все и объяснишь: про свои раны и про свои волнения. И я могу приписать как живой свидетель: «Очень волнуется, только об Алле и спрашивает!» Напишут тебе, не волнуйся. Они же понимают, что для тебя сейчас хорошие новости — лучшее лекарство. Напишут.
Вячеслав Иванович счастливо улыбнулся, точно уже держал в руках письмо с Камчатки. Улыбнуться тоже было больно, напряжение губ и щек отдавало в затылок, но приятнее улыбаться, хоть бы и через боль, чем лежать безболезненным сычом.
— Ага! Прямо сейчас! «Дорогие Аллочка и Рита!..»
— Погоди, потру тебя сначала. А во-вторых, про Эрика. Тут твой эскулап меня уговаривал: надо подготавливать, надо скрывать… А я считаю, ты взрослый мужик, а не баба, и уже не такой тяжелый… Да чего готовить, все равно узнаешь. В общем, видел он этих, которые тебя. И погнался. Ну и его, как тебя — чем-то вроде лома: ноги переломали, пробили голову. Выходит, зря я вчера: он все честно, по-собачьи. Просто в стороне его нашли, не рядом с тобой. Значит, погнался, уже когда уходили.
Чувства в Вячеславе Ивановиче перемешались: и горько, конечно, но и странное удовлетворение, оттого что честь Эрика спасена, а то что бы за пес, если хозяина убивают, а он живехонек? Выходит, правда, что честь иногда важнее жизни.
— Ну и что он?
Вячеслав Иванович и сам понимал что, но хотелось надеяться. Ведь самый бы лучший исход: чтобы Эрик выжил таким же чудом, как сам Вячеслав Иванович, и вместе бы постепенно выздоравливали…
— Да что… Он же был при последнем издыхании. Усыпили, чтобы не мучился напрасно… А знаешь, старик, тебя ведь тоже спасла собака! Нашла, привела людей. А то бы замерз. Даже знаю, как звать: Дикси.
— А-а, да, есть такой. Ризеншнауцер, редкая порода.
Честь Эрика спасена, и можно было неомраченно горевать о его геройской смерти. Вспоминать, какой он был верный, какой умный — и единственный во всей стране представитель своей таинственной породы. Нет, конечно, не в породе дело, а в неповторимости именно Эрика — ведь только злые и глупые люди не понимают, что собака — человек, собака — личность!
— Возьми, старик, щенка от этого Дикси: вы ведь теперь вроде породнились. Ну и, грех сказать, легче утешиться, когда будет щенок. Вроде как вдовцы быстро женятся по второму разу.
Лица Альгиса не было видно, но, кажется, он улыбнулся. Вообще-то не очень уместно было улыбаться, но Вячеслав Иванович не обиделся, просто Альгису не понять.
— Не знаю… Может, когда-нибудь. Не сейчас.
— Как знаешь. Тем более тоже редкая порода.
— Сравнил!
И вот еще странная мысль: самому Эрику было бы трудно жить, если бы остался цел и невредим! Все время чувствовал бы себя виноватым, что не защитил хозяина.
Сам Вячеслав Иванович не знал за собой особых вин. Разве что пользовался продуктами за счет ресторана… Раньше это не очень его беспокоило — ну вызывало иногда легкую неловкость, — а сейчас вдруг стало неприятно вспоминать тяжесть сумки, оттягивавшей руку. Стыдно. Но хорошо, что ничего не случилось, что можно остановиться… А об Эрике он думал снова и снова. Горевал, конечно, но меньше, чем ожидал сам, — точно иссякла или, по крайней мере, оскудела в нем способность горевать, — а все думал, как трудно было бы Эрику тащить сквозь оставшуюся жизнь собственную вину, точно камень на шее, — ужасное состояние! Может быть, самое тяжелое, что может случиться: сознавать свою непоправимую вину… Почему-то эта мысль очень волновала его, его, не совершившего ничего непоправимого.
Да, потому-то легко было маме: она умирала, но знала, что сделала все, что могла, что не виновата
