в Подмосковье и посмотреть место, которое она выбрала для строительства дачи. Марина села за руль своего «мерседеса». Она что-то интересное рассказывает, а я плохо вникаю: слышу, как машина то и дело цепляется днищем о дорогу. Мне это как ножом по сердцу. Жалко машину. Не выдержав, я перебил ее: «Слышишь, как цепляется?!» У Марины округлились глаза, и она посмотрела на меня как на идиота: «Но железо! Что ему будет?»
Два мира — два отношения к вещам.
Марина сыграла большую роль в жизни Володи. Если бы не ее участие в руководящих органах Французской коммунистической партии, власти обязательно нашли бы вариант, как всерьез при-копаться к Володе. В этом смысле Марина была, к счастью, его ангелом-хранителем.
Со свойственной ей интуицией она очень быстро поняла масштаб личности Высоцкого. Как-то они вместе прилетели в Лос-Анджелес. В Голливуде в честь знаменитой актрисы был устроен большой прием. Под конец вечера Володю попросили спеть. Он был очень смущен. Ему казалось, что эта пресыщенная впечатлениями публика, самовлюбленные кинозвезды вряд ли поймут его песни, тем паче на непонятном им языке. Он спел одну песню, его попросили еще, потом еще… Пел около часа. Все были потрясены. Натали Вуд бросилась ему на шею и поцеловала. Как заметил один из участников приема, приехала Марина Влади со своим мужем, а уезжал Владимир Высоцкий со своей женой.
Чтобы не сложилось неправильного впечатления о моем отношении к Марине, расскажу такую историю. Часа в два или три ночи меня разбудил
сын: «Звонит какая-то женщина». Я взял трубку и услышал голос Влади: «Вадим, Тарковский очень тяжело болен. Я договорилась с послом, его сына и мать его жены выпустят во Францию, только им надо помочь деньгами. Если у тебя есть возможность, нужно четыре тысячи».
Деньги были переданы Тарковским, и они улетели во Францию. Представляете, в те годы — скольких трудов ей стоило добиться разрешения на выезд. Марина всегда была человеком, который старается помочь.
В двух случаях я не могу с Мариной согласиться.
Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины. На второй или третий день после Володиных похорон Марина звонит мне и просит срочно приехать. Дома за столом сидели Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще. Человек девять-десять. И вдруг Марина обращается ко мне: «Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина, — правда это или нет?» Об этом ей сказала жена одного из Володиных приятелей. Я ответил: «Марина, во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал, — он среди нас, — это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было».
Все молчали. Я повернулся и уехал.
В другой раз я позволил себе не согласиться с Мариной, когда прочитал русский перевод ее книги «Владимир, или Прерванный полет». Там много верных и тонких наблюдений, но Марина, по-моему, обнаружила совершенное непонимание взаимоотношений Володи с отцом и матерью. Ей представлялось, будто между родителями и сыном было полное отчуждение. Это не имеет ничего общего с тем, что наблюдал я. Как в любой семье, среди родных людей всякое бывает. Но я видел, что делалось с Володей, когда отец лежал в больнице. Как он носился по городу, доставая лекарства, как заботлив был с отцом в больнице. Бесконечное число раз я слышал, как он говорил по телефону с мамой. Даже когда страшно торопился куда-нибудь, всегда находил время позвонить и всегда: «Мама… Мамочка…»
Потом сама Марина признавалась: «Хотя я и старалась писать только правду, в чем-то я могла ошибаться».
Так получилось, что в Париж мы прилетели в один и тот же день — 13 июля 1975 года — Володя с Мариной и наша труппа. Войдя в номер отеля «Скраб», позвонил им, но никто не ответил. Так продолжалось до середины дня. Я начал волноваться. Но вот решительный стук в дверь, на пороге — улыбающийся Володя.
— Телефон не работает. Одевайся. Мариночка внизу, в машине.
За рулем Марина, я рядом. Володя обнял меня и сунул в карман рубахи пятисотфранковую банкноту (тогда это была приличная сумма):
— Ни в чем себе не отказывай. На шмотки не трать. Ешь, пей, ходи в кино. Гуляй, рванина!
Они жили в районе Латинских кварталов на улице Руслей в небольшой белой квартире на втором этаже. На подоконнике консьержки всегда сидел серый кот с ошейником. Напротив дома — иранский ресторанчик, где Марина с Володей часто обедали. Через несколько дней, после первого спектакля «Ромео и Джульетта», на который они пришли с сестрой Марины Таней, мы ужинали в нем.
Несколько столиков, покрытых красными скатертями, на стенах картины модернистов. Обслуживали хозяин-иранец с женой, бегали по лестнице, ведущей на второй этаж, их дети.
— Художники иногда рассчитываются за еду картинами, — сказал Володя, кивнув в сторону одного полотна. — Этот иранец — мафиози, правда, Мариночка?
— Тихо, Володя. Не говори глупостей.
— Мне тут на днях не спалось. Подошел к окну… Роскошный заказной «мерседес» с выключенными фарами, — в нем какие-то мужики курят… Смотрю — этот тип, оглядываясь, вышел из дверей и шасть в машину; та — газу и умчалась на полной скорости. Я его на следующий день спросил, куда это он ночью ездил. Морда стала красная: нет, говорит, я спал. Конечно, мафиози. Черт с ним, готовит вкусно, — беря руками люля-кебаб, подытожил.
Потом провожали Таню до ее дома в центре Парижа, с чугунными красными воротами.
— Хочешь, я тебя женю на Тане? Хорошая баба. Будешь жить в замке. Латы тебе справим, меч выстругаем, — смеясь, говорил Володя.
…И Тани уже нет, милой, доброй Одиль Версуа. Время, назад, назад! К тем, кого я знал и не забуду…
В Париже в его комнате на столе лежал томик Солженицына. Листы исписанной бумаги, на стуле гитара. Марина принесла блюдо с несколькими сортами сыра.
— Кириль, хочешь коньячка, армянского?
— Хочет, — за меня ответил Володя. Напиток больше походил на чай с коньяком.
— Пожалуй, и я… — сказала Марина и, выпив, удивленно посмотрела на меня:
— Это же почти чай! Почему ты не сказал? К нам ходит женщина, помогает, — значит, выпила. Она вообще пьянчужка. Заметала следы чаем. Я ее выгоню…
Через несколько дней Марина должна была уехать на съемки в Испанию, но что-то не получилось, и они с Володей улетели в Канаду и Америку (нет худа без добра).
Показывая мне Париж, Володя хотел казаться хорошо знающим этот город, чувствующим себя в нем как рыба в воде. Но увы… Довольно часто мы попадали с ним в забавные ситуации. О чем в то время мечтал каждый молодой мужчина, попавший за границу? О джинсовом костюме, конечно. Я не был исключением. Да и Володя считал, что он мне просто необходим.
— Я знаю здесь рядом американский магазинчик. Там этого говна… И дешево.
Мы спустились в подвал, заваленный и завешанный товарами из джинсовой ткани. Глаза разбегались. Покупателей не было. Двое парней-продавцов в залатанных джинсах и жилетках из той же ткани явно скучали.
Меня обряжали черт знает во что. Руководил примеркой Володя. Неожиданно с гиканьем в подвал ворвалось странное существо с ярко
накрашенными губами, шляпке с пером и манерами барышни очень легкого поведения. К моему удивлению, это был мужчина. Чмокнув в щеки хозяев, он кинулся к Володе, пытаясь его облобызать тоже.
— Но, но, но! Ты это брось! — отстраняясь от него, громовым басом на чисто русском языке прокричал Володя. — Пидерас, — объяснил мне.
— Москва! Руссо! — обрадовалось существо и, сплясав то, что в его представлении являлось танцем уроженцев нашей Родины, кинулось на меня.
