или даже предположения, чем твердые научные факты. В психологических данных всегда присутствует «с другой стороны». Меня это не расстраивало.
Видимо, обманувшись моей прической, персонаж из прошлого решил, что я занимаю важную руководящую должность, а я не стала его разубеждать. Ни его вкрадчивый голос, ни приятный запах не впечатлили меня настолько, чтобы тратить время на разъяснение ему истинного положения вещей. Когда он наконец выяснил, чем я занимаюсь на самом деле, у него зародились опасения, что мне нельзя полностью доверять.
К тому времени я уже была беременна Сэмом.
У моих подруг, чьи браки выглядели еще менее многообещающими, все почему-то сложилось. Две моих однокурсницы из сто первой группы отделения статистики вышли замуж за младших преподавателей — забежали к ним в кабинеты во время сессии, ударились в слезы, каковые были осушены поцелуями, — и дело вскоре дошло до помолвки. В обеих семьях растут дети. Казалось бы, уж кто-кто, а профессиональные статистики должны крепко подумать, прежде чем разбавлять свой генофонд слезами неуспевающих студенток, а вот поди ж ты.
Я закончила курс обучения, не проливая слез. Играла со своим преподавателем в пинг-понг. Попала себе ракеткой по носу. Разбила его в кровь. Проиграла. Преподаватель протянул мне пластырь, я его взяла, но спать с ним не стала. Почему я вышла за персонажа из прошлого, а не за своего преподавателя? Помню, запах пота у этого статистика был очень острым. Похоже, моими чувствами руководил мой нос.
Знаю, это звучит глупо и надуманно, но в действительности вратами наслаждения — окситоциновым фойе — все-таки является нос. Я не могу придумать лучшей теории, объясняющей мое поведение в любви. И — да, я доказала свою неспособность к планированию. Я пустила жизнь на самотек. В номере мотеля я часто размышляла об этом. Я так и не поняла, была ли моя любовь моим собственным выбором.
Один из зыбких психологических фактов гласит, что женщины, у которых есть братья, удачнее подбирают себе партнеров, — а у меня не было братьев. Я всегда любила отца и кузена — оба они были городскими жителями. Я прилагала огромные усилия, чтобы понять их. И похоже, понимала, пусть только слегка. Если бы они были птицами, можно было бы сказать, что я узнавала их по голосам. Но это не сыграло никакой роли в моем понимании мужчин вообще. Я не смогла вывести из отца и кузена никаких общих правил, каждый был сугубо индивидуален.
Помимо того что оба были мужчинами и моими родственниками, у папы и у кузена была еще одна общая черта: оба могли подняться над муторной повседневностью и разглядеть сверху ее устройство. Иногда мне это тоже удавалось — я словно бы поднимала перископ над земной корой и осматривалась сквозь него. Это напоминало мне, что место, в котором я нахожусь, — лишь маленькая точка на огромной карте мира.
Я часто проделывала это в первый год жизни в Онкведо, напоминая себе, что Земля огромна, что ее населяют самые разнообразные люди, а не только те, на кого я снова и снова наталкиваюсь в этом городке, — на одних и тех же непритязательных людей.
Зря я позволила персонажу из прошлого остановить на мне свой выбор. Мы даже не говорили на одном языке. Я, наверное, была похожа на одну из тех француженок, что перебираются сюда, — не из парижанок, которые разбираются, quoi есть quoi, а из провинциалок, которые отыскивают самого матерого и самого самодовольного типа в стиле киногероев Оуэна Уилсона и выскакивают за него замуж. Для дам поколения моей матери это был Гэри Купер. Хочется отвести этих француженок в сторонку и растолковать: только не
Но я тем не менее вышла за персонажа из прошлого, родила Сэма, а потом, следуя его плану, Дарси. И мы таки перебрались из большого города в Онкведо.
Сразу после того, как я покинула город, мой отец покинул наш мир. Он умер весной. Апрель — как раз тот месяц, когда уставшие тела заявляют: все, хватит, — подобно деревьям, в которых уже не начнется сокодвижение. После смерти отца я поразилась необычайности моего одиночества. Это одиночество воплощалось в отсутствии именно его, ни один другой человек не мог его заполнить. Даже если бы мои городские друзья приезжали меня навещать — чего на самом деле не случалось, — мне бы это не помогло. Я чувствовала: на Земле не осталось никого, кто мог бы избавить меня от одиночества. У горя и депрессии одно лицо. Горе ли, депрессия — не важно, я лишилась своей путеводной звезды.
А оттого, что мы жили в глубинке, на севере штата, мне было еще муторнее. Онкведо напоминал книжные полки в приемной редакции журнала, где я раньше работала. Все интересные книги оттуда уже перетаскали и на место не вернули. Остались только самые скучные, никому не нужные. Тоскливо было скользить взглядом по бесконечным рядам книжных корешков, ни один из которых не вызывал даже проблеска интереса. Здесь, в Онкведо, было то же самое: все взрослые хоть с какой-то искрой давно сбежали, всем подросткам-бунтарям надавали по шапке, все творческие личности нашли способ отсюда вырваться. Остались только те, кому тут самое место, — скучные, покладистые, способные со всем этим мириться.
Так мне все оно представлялось в первую долгую зиму — серое на сером. Даже тучи были покрыты тучами.
Дом
После ужина из синей кастрюльки, забравшись в свою мотельную постель, я закрыла глаза — пусть макароны делают свою умиротворяющую работу. Я сказала себе: у Дарси есть брат, у Сэма — сестра. Я раз за разом повторяла «факт», застрявший в голове с моей прежней работы в психологическом журнале: отношения между братьями и сестрами формируют их личности и являются предпосылкой для будущего счастья. Я сказала себе: радуйся, что у Сэма есть Дарси, о которой нужно заботиться, а у Дарси есть старший брат; что они всегда постоят друг за друга.
Лежа под сырым покрывалом из шенили, я закрыла глаза и попыталась выставить перископ, поднять его повыше, чтобы посмотреть, как там мои дети.
Я увидела Сэма: спит в своей кроватке, свернувшись тугим клубком вокруг подушки. Дарси тоже спит, но что-то высматривает всем лицом: глаза закрыты, а губы и щеки куда-то тянутся. От этой картинки сон у меня пропал, и я вылезла из постели. Я стояла у единственного окна в моем номере, глядя в полную пустоту, на мой нынешний дом, Онкведо.
Когда наступило утро, я доехала до улочки, расположенной на задворках школы, поставила там машину и стала ждать, когда в младших классах настанет перемена. По радио передавали джаз, окна я закрыла. Не то чтобы я была в машине счастлива — я, собственно, забыла, что такое счастье. За счастье сходили вот такие вот моменты покоя. Мои одежки и книги лежали в багажнике, упакованные в коробки; справочники были сложены отдельно — вдруг понадобятся. Там же я держала кухонные принадлежности, чтобы не нарываться на скандал с мотельным начальством.
В машине, припаркованной на тихой улочке, я чувствовала себя дома. Вот только синяя кастрюлька настойчиво взывала ко мне из багажника. Она напоминала о большой кухонной плите в родительском доме, о людях, которым я готовила пищу, которых я любила: они проголодались и собрались вокруг стола. Кастрюля требовала себе большой плиты, под которой разведен огонь, комнаты, в которой стоит стол, и сидящих вокруг него людей. И чтобы я подавала им что-нибудь из этой синей кастрюли, например макароны.
Ветровое стекло затуманилось от моего дыхания.
С моего места открывался вид на школьную площадку, отделенную от меня двумя дворами. Сквозь оголенные позднеоктябрьские деревья я могла видеть свою дочь, только когда она влезала на самый верх горки. Я видела ее перед тем, как она поедет вниз, — на ней был темно-серый свитер. На других девочках были розовые или сиреневые куртки. Других девочек по утрам одевали их мамы: подобранные в тон шапочки и варежки, стильные комбинезоны. Но даже в уродливом сером свитере она была умопомрачительно красива. Воздух вокруг нее светился и потрескивал, ореол света. Казалось, она совершенно одна.
Я смотрела на нее, и у меня защемило сердце, так хотелось прижать ее к себе. Но мне дозволялось
