Еще показывал герцог сыну статую Двенадцатиликого Бога, Фортуната-Основателя, — высеченная из гигантского монолита горного хрусталя, она венчала циклопическую шестиступенчатую пирамиду Большого Императорского дворца[8] и казалась столь же далекой, как и удаляющийся от города воздушный корабль. Статуя Двенадцатиликого Бога смотрелась снизу факелом волшебной свечи, ее окружал плотный ореол светящегося воздуха, и Крун знал, со слов общительных хозяев, что хрусталь, из которого она сотворена, не простой, а из Хрустальной Горы, той самой, над которой сияет чудотворная звезда Эфира, и что, соответственно, эта статуя — не просто украшение столицы, нет, это мощный передатчик (София Юстина сказала: ретранслятор) священной энергии, питающей могущество Богохранимой Империи…
Конечно, имел герцог в виду и главное чудо Темисии — Сапфировый дворец, резиденцию Дома Фортунатов, лежащий на острове Сафайрос на озере Феб. Отсюда, правда, не видно его — громады Пантеона и Палатиума заслоняют Сапфировый дворец, — однако сияние сотен тысяч и миллионов самоцветов заметно из любого места столицы, так что кажется, что где-то там, на юге, всеми цветами радуги пылает феерический костер…
Герцог показывал сыну и серую гору Пантеона; как раз в этот момент башенные часы его пробили полночь. Пантеон лежал на площади в добрых двадцать гектаров и оттого считался самым большим рукотворным сооружением Ойкумены; сотни тысяч человек возводили его более полувека, и было это семь с лишним столетий тому назад, когда столица Аморийской империи переезжала из Элиссы в Темисию. Но более всего в Пантеоне Круна поразили не его внешние размеры, а то, что, оказывается, ежедневно там 'проживают' более восьмидесяти тысяч человек, — иереев, монахов, чиновников, слуг, охранников, — а во время торжественных церемоний численность 'населения' Пантеона возрастает в два-три раза; сами аморийцы называют столичный Пантеон 'городом во дворце'…
На фоне рукотворной горы Пантеона двенадцатигранник Большого Квиринальского дворца, где заседало имперское правительство, казался приземистым. Это было самое близкое к павильону галлов государственное здание; при желании можно было заметить, как, точно муравьи, ползут изящные мобили и богатые экипажи по воздушному виадуку, соединяющему Малый Квиринал, дворец первого министра, с Сенатской площадью, — это, видимо, князь Тит Юстин дает бал для высшей знати в честь дня рождения дочери, любимой и единственной 'наследной принцессы'…
Так что много чудес мог показать герцог Крун единым широким движением раскинутых рук: всего и не опишешь! Не только зримые чудеса, но и прежде неведомые варварам звуки наполняли обычную ночь космополиса. Вот привычный слуху цокот конских копыт сменяется едва слышным жужжанием мотора мобиля. Вот раздается длинный низкий гудок — это, наверное, в Пирейском порту появился тяжелый контейнеровоз из южных провинций. Вот где-то на севере простучали колеса по рельсам — это дромос, поезд Трансаморийского Рельсового Пути, отправился в Рагор или в Нефтис, а может быть, еще дальше, в Оркус, 'столицу рабов', или в Киферополь, 'город магнатов'. А вот слышится и быстро нарастает глухой рокочущий звук — это, скорее всего, шумят пропеллеры гигантского грузового экраноплана, прибывшего в Темисию по каналу Эридан с побережья Внутреннего моря…
— …Ты это не видишь?! Ты это не слышишь?! — с болью в голосе вопросил сына герцог Крун. — И ты предлагаешь мне бросить вызов могуществу здешних богов?!! Тогда ты глупец, мой сын, мой наследник; я называю глупцом всякого, кто алчет ринуться с мечом на солнце!
— Прежде ты так не говорил, отец, — приглушенно отозвался Варг. — Что нам до здешних чудес? Мне моя родина милей этой злобной сказки! Нет, не променяю я наши горы, наши сады и пастбища, наши леса, где дичь живет с момента сотворения мира, на все их сверкающие чудеса! Дома я рассветом сажусь на коня и, прежде чем затрубит рог к завтраку, успеваю проскакать с десяток герм, подстрелить перепелов и фазанов; захочу — в речке искупаюсь, захочу — набью морду медведю, захочу — с нашими рыцарями подерусь на мечах иль на кулаках… А тут что за жизнь?! — Варг с ненавистью посмотрел на факел статуи Двенадцатиликого Бога, — Тут даже чтобы из города выехать, надобно разрешение властей! Тут только чванливым патрисам да богатым магнатам жизнь, да и тем я, по правде сказать, не завидую! Они изнеженные хлюпики — разве не помнишь ты, отец, как год назад я в Массильской битве в одиночку одолел пятерых имперских легионеров?!
Крун покачал головой и похлопал сына по плечу.
— Я это помню, Варг. По-моему, я тогда тоже с десяток легионеров к аватарам отправил, правда, не всех сразу, а по очереди, — он рассмеялся.
Почувствовав, как ему показалось, перемену в настроении отца, принц оживился.
— Ну так в чем же дело, отец?! Мы сильнее их, телом и духом! Мы побеждали их! И мы ведь многого от них не хотели! Вспомни, что ты говорил имперским послам всякий раз, когда они склоняли тебя принять их подданство и аватарианскую веру. Ты говорил: 'Уйдите прочь с моей земли, и не мешайте моему народу жить свободно!'. Я гордился тобою, отец, когда ты это говорил!
Герцог посуровел; воспоминания, которыми сын рассчитывал пробудить в отце былую доблесть, возымели обратный эффект.
— У тебя хорошая память, Варг, — тихо произнес герцог. — А что еще ты помнишь? Помнишь ли ты наши города, сожженные их эфирными пушками и огнеметами?! Помнишь ли ты наши поля, вытоптанные конями и сапогами легионеров?! Помнишь ли ты моих друзей, твоих наставников, павших в битвах с амореями?! Помнишь ли ты других, захваченных в плен — где-то они теперь?..
— Так надо мстить! — вскричал молодой принц, нимало не думая в это мгновение, что его могут услышать те, в ком он по-прежнему видел врагов. — Надо мстить проклятым амореям!
— Я и мстил, — скорбно молвил герцог. — Мне пятьдесят уже; сколько себя помню, только и делал, что мстил…
После этих слов наступила тишина. Отец и сын молчали. Башенные часы Пантеона пробили половину первого ночи.
— Это не могло продолжаться вечно, — снова заговорил Крун. — Ты прикинь, сын, почему амореи так живут. Не только потому, что у них есть животворящий эфир, а у нас, варваров, эфира нет. Амореи умеют выстраивать жизнь! Признай это, иначе ты не постигнешь истинную причину их могущества. Вот так и я: всю жизнь бился с амореями и никогда не понимал их… Ты погляди на этот город: здесь никогда — ты слышишь, никогда! — не случалось войны! У амореев есть армия, ты это знаешь, но в армии у них только каждый сотый подданный императора! Всего лишь каждый сотый! Легионеры — профессиональные воины, но все остальные — не воины. Они живут, не думая о том, что завтра придется с оружием защищать свой дом. Они знают, что пока стоит мир, им угрожает лишь немилость земных властей и суд небесных аватаров. Вот почему они трудятся для себя и для императора!.. А теперь еще вспомни, сын. Вспомни, сколько народу жило в Нарбоннии до того, как я стал герцогом.
— Да, я помню, ты мне говорил. Миллион семьсот тысяч…
— Точно, сын! — едва сдерживая слезы, проговорил Крун. — А нынче нарбоннцев в два раза меньше! Скажи мне, если ты такой умный, сколько еще, по-твоему, я должен мстить Империи?! До каких пор?! Покуда нарбоннцы не исчезнут вовсе — или покуда в лагерях Оркуса их не станет больше, чем в самой Нарбоннии?!!
Варг до крови закусил губу. Ему нечего было на это ответить.
— Я не хочу, чтобы после моей смерти ты стал герцогом Нарбоннской пустоши, — с неожиданным после всего прежде сказанного достоинством заявил Крун. — Вот почему я сделал то, что сделал. И я ничуть не жалею, что поклонился императору…
— Проклятье! Должен быть какой-то другой путь, отец!
— Его нет, сын! Нет его, другого пути, пойми ты это! Одно из двух: смерть или жизнь…
— …на коленях, — закончил за отца Варг.
Герцог схватил сына за плечи и встряхнул, заставляя смотреть себе в глаза.
— Если бы я отвечал только за себя, клянусь молотом Донара, сын, я бы скорее выбрал смерть, чем жизнь на коленях!
Облик Круна, когда он произносил эти слова, тон его, да и сама клятва 'молотом Донара', удивительная в этих обстоятельствах, воздействовали магически на могучего принца. Он обмяк в руках отца и отвел взор.
— Но я не только за себя отвечаю, — продолжал Крун. — Я вождь моего народа! А ты — мой
