женщинами, ибо одни лишь боги ведают, чьими подругами те могут оказаться.
Глава тридцать первая,
которая подтверждает древнюю истину, что честный человек, избегнув Харибды, непременно попадает в Сциллу
Письмо: Марсий Милиссин — Софии Юстине, в Темисию, дворец Юстинов (лично, совершенно секретно)
Привет тебе, неустрашимая Минерва, гроза коварного Нептуна и всех его быков!
Прости великодушно! Сам понимаю, виноват: ты ждешь вестей, а я молчу, словно пропал в Кефейских джунглях, подобно юноше, искателю перьев сирен. Но это правда: минувшие недели я провел в разъездах, инспектируя пограничные войска, и вернулся в Джоку не далее как три часа тому назад.
Ну и гиблые тут места, скажу я тебе! Солнце не царствует над горизонтом, а точно растворилось в водной взвеси, душной, жаркой и мутной.
По-моему, в воздухе воды никак не меньше, чем в озере Несс и реке Анукис, вместе взятых. После девственной атмосферы нарбоннских лесов и гор здешний воздух показался мне отравленным, как вода в Стиксе, особенно на первых порах. Стыдно сказать, я впал в депрессию, а тут еще доброхоты подсунули мне газету с сообщением о скандальном заседании Сената, после которого мама попала в больницу… К счастью, ты оказалась молодец (как всегда!) и сообщила мне письмом подробности; я получил его на марше и читал, стараясь отвлечься от заунывного пения эмпусов.
Эти крокодилы-переростки чувствуют себя здесь настоящими хозяевами, не боятся ни людей, ни гидр. Каждую минуту приходится быть начеку, ибо они еще и быстро бегают, как по суше, так и в воде; третьего дня я наблюдал одного эмпуса, в десять мер длиной, не менее, так он мчался за гиппонгом, как гидромобиль с двумя пропеллерами, и настиг-таки!
Не думай, что я тебя пугаю. Напротив! Без ложной скромности скажу: меня, командующего пограничными войсками провинции, тут все боятся, и ходящие на двух, и ползающие на четырех; иногда мне самому непросто различить первых и вторых. Если забыть об обонянии и слухе и вспомнить о глазах, природа здесь неистово прекрасна первозданной мощью, равно in partibus infidelium[33], и порою не верится, что эти яростные джунгли — такая же часть нашей великой империи, как блистательная Темисия, божественный Мемнон, суровый Оркус или сумрачный Пифон. Вечнозеленые деревья здесь повсюду; они спускаются к реке, к Анукису, чуть не растут в воде, и все почти увиты каверзными лианами. Бороться со «змеиной травой», как называют здесь лианы, никчемное занятие; мне довелось лицезреть наш подвесной мост, сплошь покрытый зеленью лиан, как будто он творение природы, не людей! Еще я видел, как цветут деревья; цветы находятся на высоте в десять мер и более; они настолько потрясают алой красотой, что я, рискуя вызвать у тебя насмешку, волен сравнить их прелесть лишь с чарами твоих уст, таких же алчно ждущих, пылающих и влажных. Разнообразного зверья здесь столько, сколько песчинок в Ливийской пустыне, и всякая тварь норовит другую цапнуть, — ну равно мы, двуногие! Особенно восхитил меня необычайный попугай, подобный радуге и перламутру; я приказал словить его… ты понимаешь, зачем. К несчастью, пока мои отважные легионеры ловили радужную птицу, откуда ни возьмись явилась ползучая и их опередила. В знак оправдания этой неудачи шлю тебе перо сирены — купил его у одного помешанного тут, в Джоке, за тысячу солидов. Он клялся, будто сам нашел это перо в лесу после трех лет бесплодных поисков. Лжет, вне всякого сомнения. Убил кого-нибудь и перо отнял; тут каждый день друг друга режут из-за перьев. Воистину, дикарская земля! Надеюсь сам найти перо не хуже. Опять же, не тревожься, опасности нет никакой: в отличие от прочих смертных, мне не пристало опасаться пения здешних сирен — мне, околдованному твоей божественной красой и голосом твоим, подобным шепоту далеких звезд!
Страшусь иного — увидеть пропасть глубже, чем уже увидел. Я знал, конечно, о коррупции, что процветает здесь, с твоих слов и по внутреннему разумению, но реальность превзошла все мои опасения. Вор царствует на воре и вору служит! Воруют все — от легионера на пограничной заставе до самого архонта Сиренаики. Вся местная работорговля держится на воровстве. К примеру, племенной вождь продает раба перекупщику за пять-десять оболов (цена одного хлеба с отрубями в Темисии!), перекупщик приводит его к заставе, где отстегивает еще два-три обола «стражам границы», те пропускают их без документов; затем раба берет работорговец, уже за двадцать-двадцать пять оболов, платит чиновникам за фиктивные бумаги; дальше он либо продает раба на невольничьей агоре в Джоке (уже за сто оболов!), либо уступает другому работорговцу, который в состоянии осуществить доставку товара на более выгодные рынки. Рабов везут в трюмах, оформляя как благовония (представь себе «благовоние» черномазой скотины маурийских джунглей!) или древесину, пошлина на которые во много раз меньше, чем на живой товар. Само собой, везут без санитарного контроля и даже без осмотра; так экономят от двухсот оболов до десяти денариев. И этот самый раб, приобретенный у вождя за пять медных оболов, попадает в Темисию (если выживает, конечно), где идет уже за золотые солиды! Этот раб, еще не нашедший себе хозяина, успевает самим своим существованием накормить десяток алчных негодяев!
Доходит до совершенного абсурда. Мне рассказали историю о мальчике-рабе, которого продала его родная мать за ожерелье из зеркальных бляшек; такими ожерельями, по оболу за штуку, торгуют в Темисии только нищие люмпены. Поскольку щенок был о шести пальцах на одной ноге, хитрые работорговцы оформили его как уникум, приобретенный-де у дагомейского владыки за добрых два солида. В Темисии он не успел попасть на рынок — какой-то сумасбродный нобиль купил никчемного мальца за империал! (Ты случайно не знаешь, не Корнелий ли тот сумасброд? Только он на моей памяти держит паноптикум уродов!).
Nota Bene, Sophia! Раб, купленный за обол, ушел за империал — в сто двадцать тысяч раз дороже! И государство ничего не получило! Совсем ничего! Одни воры нагрели руки!
Возможно, я кажусь тебе наивным, но я намерен покончить с этими бесчинствами, хотя бы на границе. Три десятка откровенных негодяев уже пошли под трибунал, и пятерых успели расстрелять. Теперь ты понимаешь, почему меня боятся. Пытались по-всякому задобрить — и лестью, и подлой ложью, и даже подношением. Мне, генерал-легату, князю, в чьих жилах течет священная кровь Основателя, какой-то жирный работорговец из плебеев предлагал взятку, лишь бы я оставил в покое его «дело»! Во имя всех перунов Зевса! Я разукрасил негодяя так, что он до конца своей презренной жизни ходить не сможет. А вернувшись в Джоку, узнал, что этот низкий человек считается магнатом и вхож в самый дворец архонта!
Еще узнал я, что его друзья, такие же воры и негодяи, состряпали донос для своего народного избранника; неровен час, ушаты лжи польются на меня с трибуны Плебсии…
Куда обиднее другое. Все видят это безобразие и ничего не делают, чтобы восстановить порядок. Граница наша с дикарями — не «стальной рубеж», как говорят в столице, а решето: кто хочет, тот идет, что хочет, то творит! А местные командиры лишь виновато разводят руками. И даже мой непосредственный начальник, командующий девятым корпусом, старый и опытный генерал-префект, судя по всему, во взятках не замешанный, по-дружески присоветовал мне «самое большее, срывать вершки и не трогать корни». Известно, на что он намекает. Но не бывать тому! Буду наводить порядок и сделаю из решета Стальной Рубеж, а кто мешать мне станет, того под трибунал! И на тебя надеюсь, милая. Архонтом нужен человек достойный, иначе, в самом деле, я только и смогу, что «обрывать вершки».
Прощай, великая Минерва, animae dimidium meae[34], надень перо сирены на какой-нибудь прием, всех зачаруй — и вспомни своего Улисса.
