увидели, и воцарилась тишина. Она сказала:
— Я поднимаю свой фиал за женщину, которая прекрасна, как истинная внучка солнцемогучего Гелиоса, стойка, как дочь сурового Ээта, изобретательна, как племянница сладкоречивой Цирцеи, сведуща в тайных искусствах, как жрица Гекаты, верна любви и дружбе, как супруга бесстрашного Ясона. Сердце этой женщины открыто стрелам Купидона. Она пленительна, опасна и добра: пленительна для ищущих любовь, опасна для коварных, добра для добрых к ней. Она моя подруга, и я люблю ее; учтите это и не обижайте!
Вслед за Софией именинницу взялись поздравлять гости; затем, когда торжественные речи отзвучали, хозяйка объявила:
— Прошу, поспешите в каюты, отведенные для каждого из вас, и облачитесь для ночного бала; он начнется через полчаса.
Явились слуги, чтобы сопроводить гостей в каюты. София увлекла Медею за собой, говоря при этом:
— Готова спорить, едва ли половина наших гостей придут на бал, остальные настолько захмелели от вина и яств, что будут отсыпаться до утра; с них хватит впечатлений. Но мы с тобой должны явиться во всем блеске! Ты не устала, нет?
Медея решительно помотала головой; по правде сказать, она и сама не ведала, устала или нет.
В опочивальне Софии их уже ждали девушки. То были не служанки, а рабыни: у каждой вокруг шеи змеился металлический торквес с выгравированными на нем именем и титулом владелицы. Впрочем, если судить по внешнему виду юниц, во власти Софии Юстины им жилось навряд ли хуже, нежели большинству их ровесниц, у которых такого торквеса не было.
Быстрыми и ловкими движениями рабыни освободили Софию и Медею от одежд. Медея, с трудом привыкающая к своей новой роли, смущалась: никогда прежде ей не доводилось представать перед подругой обнаженной. А София, словно нарочно, принялась разглядывать ее с макушки до носков, смущая еще более. И по мере того как продвигался осмотр, на лице Софии появлялось выражение, способное очаровать, свести с ума несведущих, но знающих — напугать. Рабыни также не сводили с покрытого ровным золотистым загаром тела Медеи восхищенных взоров. Их мнения, однако, Медею нисколько не интересовали, поскольку рабыни ничего значить не могли. Очевидно, София полагала иначе. Она обратилась к одной из девушек, с чертами лица настолько правильными и четкими, что эта девушка, несмотря на темный цвет кожи, казалась воплощенной богиней Хатхор. Рабыня ответила хозяйке на незнакомом Медее языке; впрочем, Медея догадывалась, что та сказала. Нахмурившись, Медея молвила на патрисианском
— Ты привела меня сюда, чтобы обсудить мои достоинства со своими рабынями?
К совершенному изумлению Медеи, София атаковала ее упреками:
— Как тебе не стыдно?! Ты скрыла от меня такое тело! О, я вне себя от гнева и обиды! Какое преступление ты совершала против своей природы — ты пряталась от мира в скучные одежды! Чего боялась ты? Что кто-нибудь тебя неправильно поймет? Моей ты ревности боялась, глупая? Да я бы радовалась за тебя! Я охранила бы тебя от мелкой зависти, давно тебе нашла бы мужа, и жизнь твоя сложилась бы иначе!
— Довольно! — воскликнула Медея, сама не ожидавшая от себя подобной смелости. — На жизнь не жалуюсь, твоими княжескими милостями сыта, и куклу из себя я делать не позволю; тебе я не Кримхильда!
Несколько мгновений София смотрела на подругу, точно выбирая, какую реакцию предпочесть, затем выбор сделала — и залилась неудержимым, заразительным хохотом, как будто Медея сказала нечто донельзя смешное… Медея тоже поневоле улыбнулась, но, узрев улыбки на устах рабынь, поняла, что эти ничтожные также смеются над ней, над дочерью благородных Таминов, и гнев полыхнул в миндалевидных очах южанки.
София не позволила ему излиться; взмахом руки он отдала приказ рабыням. Те окружили Медею, и мгновение спустя она уже лежала на массажном столике, лицом вниз. София вскоре оказалась на другом массажном столике и оттуда хитровато подмигнула подруге…
Рабыни-массажистки знали свое дело. Прикосновения их мягких, но настойчивых рук растворяли смущение и скованность, успокаивали, умиротворяли, убаюкивали; Медея чувствовала, как по телу разливается какая-то тягучая маслянистая жидкость, и вместе с этим маслом разливается блаженство, благоухающая прохлада, — пробуждается ее красота… Затем ее перевернули, и она, неожиданно для самой себя, позволила рабыням заняться ее животом и грудью, и улыбки, сиявшие на устах подневольных массажисток, почему-то не гневили ее, неумолимого прокурора священного суда, недавнюю начальницу элитной разведшколы и будущую архонтессу «золотой провинции», она воспринимала эти улыбки со смешанным чувством удовольствия и благодарности…
Манипуляции завершились скорее, чем она ждала; когда чернокожая девушка с лицом богини Хатхор шепнула ей: «Мы закончили, госпожа Медея», она почувствовала огорчение; хотелось оставаться на ложе и ощущать молодым телом шелковистые руки искусных массажисток, не хотелось вставать и идти куда-то, а тем более на этот шумный ночной бал… Тут Медея вспомнила о Софии, ее словно пронзило электрическим разрядом, ноги сами собой пришли в движение, она вскочила — и увидела подругу: София стояла рядом и смотрела на нее.
— Офис![44]- взволнованно прошептала София, вложив в этот эпитет все свои чувства, и развернула Медею к зеркалу.
В зеркале отражалась высокая женщина, скорее, не живая женщина даже, а ожившая скульптура, изваянная неким божественным мастером из цельного золотого самородка. И верно, покрытая благоухающим маслом молодая кожа блистала, равно золото. Божественный ваятель не пожелал придавать своему драгоценному творению аристократически правильные, завораживающие своим изяществом черты лица, нет, это лицо было ярким, запоминающимся, но не утонченным; рот, например, мог показаться чересчур большим, губы — несоразмерно полными, глаза — излишне вытянутыми, как око змеи Уаджет; напротив, фигура выглядела неестественно совершенной — видно, над этим творением работал зодчий, а не портретист! Неимоверно тонкая, узкая талия волной устремлялась в упругие, покатые бедра, а они — в точеные длинные ноги с миниатюрными ступнями. Над талией гордо возвышались, напоминающие собой два огромных налитых яблока, округлые полушария высоких грудей; очевидно, они были шире бедер, да к тому же загадочный маслянистый состав еще увеличил их размер, но не настолько, чтобы эти отливающие солнечным золотом плоды казались вульгарными. Ущелье же между объемными сферами было тесным, так что туда едва помещался маленький брелок-талисман, изображающий аватара Феникса, небесного покровителя Медеи Тамины.
— Офис! — повторила София изысканный комплимент и прибавила задумчиво: — Пожалуй, ты поступала верно, скрывая красоту свою. Кто знает, вдруг я позавидовала бы тебе, и что тогда?..
Она лукавила, конечно. Рядом с золотой статуэткой в зеркале отражалась фигурка из чистейшего белого мрамора или слоновой кости; казалось, солнце вовсе не тронуло тела Софии. Она была немного ниже Медеи, и формы ее тела выражались не столь броско, хотя и ноги, и бедра, и талия, и все, что выше талии, не могло не восхищать самых изысканных ценителей красоты. Белоснежные груди Софии с острыми вытянутыми сосками не походили на полные сферы Медеи, скорее, каждая из них напоминала небесный свод, каким его изображали древние, правильную полусферу, возвышающуюся над телом земли. Однако именно эта правильная полусферическая форма, столь редкая у взрослых, рожавших женщин, являлась источником постоянного творческого вдохновения поэтов, талантливых и не очень, воспевавших красоту замечательной дочери Юстинов.
Разумеется, никому из них не доводилось зреть наяву волнующие перси Софии, но она сама помогала им, являясь свету в плотно облегающих одеждах. Сначала ее осуждали, ею даже возмущались, как было восемь лет назад, когда она дерзнула блеснуть в сказочном платье из драгоценных перьев сирен. Но София, к совершенному огорчению ревнителей аристократической морали, высмеивала их упреки, продолжала являть свету молодость и красоту, показывая всем и вся, что ей ничуть не совестно своих фривольных платьев. Друзья ее предупреждали, что подобные наряды приличествуют жрицам муз, но не политикам и будущим первым министрам; на это хитрая София отвечала, что Полития — одна из новых муз и что из равных по уму первым министром скорее станет тот, кто не стыдится стана своего… И высшему
