свету ничего иного не оставалось, как примириться с этим. Со временем упреки набили оскомину, их стали воспринимать как стариковское брюзжание либо проявление низменной зависти; осуждение нарядов Софии Юстины постепенно превратилось в отличительный признак дурного вкуса; кто втайне порицал прекрасную дочь Тита, предпочитал помалкивать, дабы не прослыть ханжой, невежой, а то и аплодировал совместно с остальными. При этом София старательно играла роль неприступной Артемиды: ею дозволялось любоваться, ее следовало воспевать, но к ней не разрешалось прикасаться; при том, что тысячи мужчин буквально сходили от нее с ума, жребий преступивших черту был одинаков — с неистощимым наслаждением София, коварная, могущественная и находчивая, сталкивала дерзких в бездну. Когда она внезапно оказалась замужем за Лонгиным, в брак не поверили, затем сочувствовали Юнию, а сам Лонгин имел все основания рассчитывать на краткий век. В общем, София спасла жизнь мужа, показав свету, что воспринимает его лишь как отца своих детей. Но если бы все воздыхатели Софии узнали имя человека, которого она звала «возлюбленным богом», она при всем желании его бы не спасла от жгучей мести неудачников…
Они стояли вместе перед огромным, выше человеческого роста, зеркалом, эти две женщины, такие разные и столь похожие. Новый план мгновенно сформировался в мозгу Софии; как всегда, этот экспромт обещал смелостью превзойти предыдущие отчаянные выдумки — и тем ее прельщал; интуитивно она чувствовала, что он сыграет сверх рациональных ожиданий. София открыла шкатулку и достала оттуда большое ожерелье-усх, составленное из золотых чеканных пластинок с изображениями солнечного диска. Надевая ожерелье на плечи Медеи, София говорила:
— Говорят, этот усх носила Хатшепсут, прославленная женщина-фараон. О, ты его достойна! Жаль, у меня нет здесь короны-атева… но это ничего, все и так поймут, что ты — царица!
С этими словами София крепко обняла подругу — и почувствовала, сколь напряжено золотое тело.
— Расслабься, — ласково прошептала София. — Это такое счастье, быть царицей и царить!
Она оставила Медею и из другой шкатулки извлекла нечто, на свету переливающееся всеми цветами радуги, подобно перу сирены. Но это не было перо; София развернула ткань, прозрачную до такой степени, что она казалась вовсе невидимой — лишь многокрасочные искры, блестки, огоньки играли в руках Софии. Уверенным движением София накинула на себя эту воздушную ткань, и оказалась словно закутанной в ореол из пульсирующего, светящегося воздуха. Медея и рабыни смотрели на это, как на чудо.
— Электрил! — догадалась Медея. — Это электрил! Значит, он существует, этот легендарный материал!
— Конечно, — кивнула София. — Нить изготавливают из сетей пауков-кер, а затем под высоким давлением насыщают мельчайшей эфиритовой пылью.
— Чудно! — подала голос рабыня с лицом Хатхор. — Керы отвратительные твари, укус смертелен их, и чтоб они такую красоту творили!
— Это ремесло творит подобное из подобного, а искусство рождает красоту из безобразного, на то оно искусство, — отметила София и, взглянув на часы, воскликнула: — Мы можем опоздать! Поспешим же на бал!
Она схватила руку Медеи и потянула ее к двери. Медея сделала два шага вслед за Софией, затем взор ее упал на зеркало, и она в ужасе остановилась.
— Но я же совершенно нагая!
София нахмурилась.
— Это не так. На тебе царский усх. Но ты права, — сказала она после короткого раздумья. — Тебе нужна еще одежда. Клео, дай ей мою любимую схенти.
Рабыня ловко обвязала вокруг чресел Медеи узкую набедренную повязку из белого льна, тканую золотыми и коралловыми нитями; в этой схенти молодая княгиня обычно ходила по дому.
— И это все?!! — простонала Медея.
София резко обернулась к ней и прожгла подругу осуждающим взглядом.
— А что бы ты еще надеть хотела? — вкрадчиво спросила она.
— Я не могу предстать перед гостями с неприкрытой грудью. «Надо мною троянские жены все посмеются; довольно и так мне для сердца страданий!», — стиснув руки от горечи и унижения, промолвила Медея.
Княгиня насмешливо хмыкнула.
— Ну что ж, надень заветный калазирис! И не забудь застегнуться на все фибулы. Но знай, подруга: я первая буду смеяться над тобою, скорее «всех троянских жен»!
— О-о!.. Зачем тебе меня позорить?!
— До чего ты глупая! И верно, Кримхильда в варварском младенчестве, хоть и цитируешь Гомера, — фыркнула София и снова развернула подругу лицом к зеркалу. — Ну, громовержца дщерь, прекрасная Елена, яви мне тот изъян, которого стыдиться должно!
В поисках поддержки Медея невольно обратила взор к рабыням — но те не видели ее; они смотрели на хозяйку, и тут Медея поняла, что для этих девушек София больше, чем хозяйка, она действительно богиня, чье слово выше, чем закон, кто просто не способен ошибаться… Еще Медея поняла, сколь мало отличается она от этих девушек, — в сущности, лишь тем, что у нее на шее царский усх, а у них — невольничьи торквесы, — но вместе они почти равны перед богиней… и богиня не потерпит прекословий!
— Творец пожаловал мне тело, родители мне дали имя, а жизни нет ни с именем таким, ни с телом… — прошептала Медея. — Me miserum, o Deus![45] — Сегодня не твоя очередь терпеть несчастье, — рассмеялась София.
— Чего боишься ты, гелиопольская царица? Nou decet?[46] Какая чушь! Значит, рабыни наши могут танцевать и вовсе без одежды, а мы, свободные, с телами, которыми, на зависть остальным, нас наградили милостивые боги, — нет, не можем, нам, видите ли, неприлично! Тогда какие мы свободные, в чем же свобода наша?! Опомнись, глупая! Лишь варвары боятся женской красоты. Скажи мне откровенно, — с придыханием прошептала София, — разве тебе никогда не мечталось раздеться перед публикой, явить им свое сказочное тело и гордо бросить вызов предрассудкам, а там что будет, то и будет!? Неужто ты не представляла такой сцены? Скольким мужчинам сразу ты отдавалась в грезах? Ведь ты не девственница ни телом, ни душой, милая моя; что мы с тобой творили, то девственницы робкие творить не могут!
— «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь?»…
— «…Смолкни, несчастная! Или во гневе тебя я оставив, Так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью![47]», — едва сдерживая смех, подхватила София.
— Да, да, да! — стиснув голову руками и закрыв глаза, вскричала Медея. — Не девственница я, не девственница, я женщина порочнее содомской жрицы… Теперь ты рада, искусительница злая, лихой погибели богиня? Тогда сама умолкни, во имя всех богов!
— Quod erat demonstrandum,[48] — довольно резюмировала София. — Итак, не бойся, и ступай, как подобает правящей царице; а если кто дерзнет явить тебе упрек, — глаза молодой княгини опасно сверкнули, — этот злосчастный будет иметь со мною дело! Да, между прочим, как я тебе?
Смирившись с участью своей, Медея посмотрела на подругу. Если не считать пульсирующих вокруг тела разноцветных блесток, София была нага — но никогда еще она не выглядела столь прекрасной, столь недоступной в этой чистой красоте… Мстительная мысль непрошено возникла — и прежде, чем Медея обдумала ее, мысль выплеснулась в дерзкие слова:
— Тебе не стать первым министром, ибо наше общество глумление над нравственностью не забудет! Ты превзойдешь их красотой, они тебя восславят как богиню, тебе поэмы сложат, но власть земную женской красоте не вручат!
Она сказала эти острые слова и испугалась, как не пугалась никогда, ни разу в жизни. Это была пощечина богине, и более того, пощечина святой мечте богини. Медея поняла, что в миг единый из подруги превратила себя в злейшего врага Софии, и это был конец, настолько мучительный, насколько
