— Это все ложь, Эмиль!.. Депеша лжива! Мой Марс не тот, кто мог подставиться под щупальца неразумной твари! — пылко воскликнула София. — Да, да! Конечно, он не мог. Его убили! О, Марс злосчастный, я же тебя предупреждала, а ты не внял мне или не успел… Когда пришла депеша?
— Несколько часов назад, но тебя уже не было в Темисии, — вымолвил Эмилий. — И я сразу бросился искать твою галею!
София прикрыла глаза рукой и застыла, как статуя. Эмилий, не на шутку испугавшийся за ее рассудок, осторожно тронул локоть. Глаза, которые взглянули на него, заставили сжаться доброе сердце; ему почудилось, что София постарела в этот краткий миг. Точно прочитав его мысли, она сказала:
— Я приняла самое трудное решение в своей жизни. Но я не могу ждать. Мне надлежит знать правду, немедленно, сейчас. Пойдем со мной, Эмиль; мне нужен человек, который сохранит меня от посторонних глаз.
— Не понимаю…
— Скоро поймешь.
Они вышли на палубу. К счастью, там никого не было — а ночь, казавшаяся бесконечной, не собиралась отступать… Встав спиной к сиянию Сафайроса, то есть лицом на юг, София бросила:
— Следи, чтобы никто не видел нас. Меня. Я на тебя надеюсь. И, ради всех, богов, молчи, не отвлекай меня.
Сказав такие слова, она внезапно вскинула руки, ладонями вперед, точно желала дотянуться до любимого, который сгинул там, куда она его послала… Минули несколько мгновений, и пораженному взору Эмилия предстали два туманных облачка, как будто выделившихся из ее ладоней… они сверкнули и унеслись кометами в ночную даль, туда, на юг… Эмилий посмотрел в лицо Софии. Оно казалось каменным, застывшим, разверстые глаза не выражали ничего — словно душа оставила земную оболочку! Так минули еще мгновения; София не менялась, и суеверный ужас закрадывался в сознание Эмилия. Он словно ощущал безжизненность этого тела, такого родного, такого близкого, такого привычного… «Она не могла умереть, — повторял он себе. — Так не умирают. Если люди умирают, то они падают. А она стоит! Но почему тогда она стоит, подобно жене Лота?!».
И Эмилий Даласин стоял, сотрясаемый страхами и сомнениями, и годы проносились перед его мысленным взором. Родной сестры никогда не было у него; София стала ею, хотя по крови они были очень далеки. Как старший брат, он опекал ее; особенно их сблизила трагедия Овидия Юстина, сына Клариссы Даласины и Тита Юстина. Эмилий и София росли вместе, но по-разному, ибо высокое положение члена царствующей династии, дарованное Эмилию самим фактом его рождения дочерью Виктора V, всецело удовлетворяло кесаревича; Софии же предстояло добиться многого, предстояло оправдывать доверие отца и надежды окружающих, всех тех, кто видел в ней наследницу великого юстиновского рода.
Пути их разошлись; размеренная жизнь Фортуната резко контрастировала со стремительным взлетом Юстины, как тлеющий огонек контрастирует с ярко пылающим факелом. Однако родственное единение и дружба остались неизменными; конечно, Эмилий сам был не без ушей и слышал о Софии всякое; пожалуй, ни о ком другом последние годы не говорили столько, доброго и дурного. Само собой, у них случались размолвки, поскольку кесаревич с его внутренним, всеобщим и неизменным благородством не принимал тех правил жизни, которых придерживались политики. София щадила его чувства; если бы Эмилий знал хотя бы треть того, что знала о Софии Медея Тамина, он бы просто не поверил. За всю жизнь София не сделала ему ни единой подлости, отвечая добром на добро.
Сказать по правде, он боготворил сестру-кузину, хотя бы только потому, что она спасла жизнь его младшей дочери.
Старшая дочь Эмилия и Стефании, Беатриса, родилась слабой, ее чудом выходили, и врачи единодушно заявили, что девочка не проживет и года. Они ошиблись, и ошиблись в корне: Беатриса росла красивой и здоровой, ей было уже семь. Те самые врачи, которые позорно обманулись с Беатрисой, два года спустя взялись предостерегать Эмилия и Стефанию против второго ребенка. Понятно, не было им больше веры, супруги жаждали еще детей, и ребенок появился, вторая дочь… Жрецы Асклепия на этот раз, увы, не обознались: ребенок, родившийся много раньше положенного срока, оказался тяжело болен, и никто не верил, что его удастся выходить.
Никто, кроме Софии. Ей было двадцать три тогда, она сама недавно родила второго сына, была еще слабой — но все три недели, в течение которых девочка металась между жизнью и смертью, София, словно сиделка, по доброй воле проводила у постели новорожденной. Сначала ее отговаривали, затем перестали отговаривать, а лишь пожимали плечами; даже Тит Юстин, тогда еще могучий, властный, упрекал дочь, что она своим сидением внушает напрасные надежды несчастным отцу и матери… — она не уходила. Она разговаривала с маленькой часами, будто словами можно было побороть болезнь и будто новорожденная может понять слова… удивительное дело, к исходу первого месяца ребенок начал поправляться!
Софию принял сам август Виктор V и от лица семьи… впрочем, для нее не это было главное.
Она впервые победила смерть — и поняла, что может властвовать над судьбами других.
Спасенную девочку назвали Ариадной, по предложению Софии; как-то она сказала, что этой девочке суждено найти спасительную нить для всей державы Фортуната… Предсказание было туманным, невообразимым, и прозвучало не к месту, не от того пророка, кому можно было верить, его никто не понял и вскоре все забыли. Забыла и сама София, поскольку ее ждал таинственный Мемнон…
Оттуда возвратилась она год спустя, и брат-кузен едва узнал ее. Вернее, она была прежней, только в иные минуты ему отчего-то казалось, что с ним говорит не младшая сестра, а умудренная годами, если не веками, мать. Их отношения испытали кризис, но Эмилий был привязан к ней и благодарен за добро, а она сумела проявить достаточно такта, и кризис отошел; теперь София выглядела старшей, он с этим смирился. Но эта перемена потрясла его, он втайне возненавидел пугающее нечто, обозначаемое понятием «Мемнон», он больше никогда не ездил в этот город, которому под силу изменять людей. Вообще, — автору придется это сказать, ибо в дальнейшем оно будет иметь важное значение, — кесаревич Эмилий, подобно многим аморийским аристократам, не понимал смысла Священного Города, не понимал, почему сам Божественный император должен ежегодно являться туда, точно на поклон, не понимал, какую власть над государством имеет пресловутый синклит Храма Фатума и есть ли эта власть на самом деле, если ли и сам синклит или это только миф; стройная система государства, по слову первого Фортуната сотворенная, казалась Эмилию самодостаточной; и ничего не говорилось в Завещании о святых риши… Впрочем, Эмилий вслух не высказывал свои сомнения: страх перед неизвестной силой сковывал его уста.
…Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; очнулся он, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело, и тем же мигом София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить ее, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:
— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…
Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог постичь, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, еще до прихода врачей, сама вернулась в сознание и, более того, встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся слуг гневно отослала прочь…
Эмилий не мог постичь, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.
Они вернулись в прежнюю каюту, по пути заглянув к Медее; та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он тоже уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.
— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда знаешь ты про Марсия… и про меня?
Я тебе ничего не говорила!
Эмилий усмехнулся.
— Тит рассказал мне. Наивна ты, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как
