немыслимую высоту.
все, что творил Корнелий, он подчинял своей любви. Но он не мог, как заурядный воздыхатель, бросить себя к ногам любимой женщины. Она бы этого не поняла, богиня. Нет, он обязан был, подобно мифическому герою, победить богиню — и так, и только так, заслужить права владеть ею.
Она сопротивлялась — и он боготворил ее такую. Иногда его посещали коварные мысли: а что случится, когда он наконец добьется своего? не потеряет ли интерес к объекту обожания? и не окажется ли богиня обычной женщиной? и она ли привлекает его? а может, сама борьба с ней?
Корнелий гнал коварные мысли и заставлял Софию выкладываться вновь и вновь… вновь и вновь она демонстрировала свое превосходство над окружающими, и это утешало его. Он верил в нее так, как не верил никто, даже ее собственные отец и мать. Он просто не сомневался в том, что женщина, которой дарит он свою любовь, обязана быть выше и сильнее всех. Он знал, что она обожает власть, и он обожал власть, но, в отличие от нее, в его представлении власть и София сливались в единое целое: обладание Софией означало власть, власть без обладания Софией не стоила ничего, такая власть не нужна была ему, более того, он перестал бы понимать себя, если бы удовлетворился властью без Софии.
Играючи он убирал соперников — или смотрел, как это делает она.
Он ощущал настолько мощное превосходство над соперниками, что вовсе не испытывал ревности. А когда она, ревность, все-таки непрошено проскальзывала в душу, Корнелий напоминал себя, что богу-герою негоже ревновать к ничтожнейшим из смертных. Он убеждал себя, что будет день, и София сама изберет его, так как на свете нет и не может быть других ее достойных; он, впрочем, иногда подталкивал ее себе навстречу…
Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.
Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории, да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.
Вот так и жил Корнелий Марцеллин до самого мгновения, когда из уст Андрея Интелика услышал предложение убить Софию Юстину. И он внезапно понял, что эта грязь живая вольна отнять у него единственное, что дорого ему по-настоящему. Душа взъярилась, он возжелал наброситься на этого — и разорвать своими собственными руками. Но тут же запустился механизм его своеобразной логики, и Корнелий осознал, что смерть для этого слишком мала, любая смерть мала, да и какая смерть у грязи может быть? Нет, бог-герой обязан поступить иначе… Корнелий скоро понял, как.
В наружности его ничто не изменилось — страсть научила его владеть собой, как не умел владеть никто. Лишь узкие раскосые глаза утратили привычный серовато-металлический отлив и налились кровью; в полутьме тихой палаты, где сидели они, эти глаза могли показаться полыхающими буркалами демона. Но голос не был похож на рев чудовища, волнения вовсе не слышалось в нем, когда Корнелий прервал Андрея простым вопросом:
— Ты, плебей, предлагаешь мне, в ком кровь течет святая Фортуната, убить другую, мне этим подобную?
— Вам самому не нужно заниматься этим, — поспешно ответил злосчастный. — Я подберу опытных людей и подготовлю все, как надо. А после другие уберут убийц, и концы в воду!
— Так значит, ты желаешь, чтобы я всего лишь благословил тебя?
Андрей кивнул, по-прежнему не глядя в глаза покровителю.
И тут Корнелий подумал, какое счастье, что грязь умеет говорить… грязь выдала ему свои намерения… а ведь могла начать действовать и без его высокого благословения!
Корнелий встал и указал Андрею следовать за собой. Какой-то страх проснулся в делегате, возможно, это и была пресловутая интуиция харизматических натур… Андрей задрожал всем телом и вопросил:
— Куда вы отвести меня хотите, ваша светлость?
— Твое занятное предложение нам следует обговорить не здесь, а в подобающей для этого палате, — отрезал Корнелий, и Андрей против воли поспешил за ним…
Они миновали много галерей и комнат, углубляясь в недра марцеллиновского дворца. В конце пути даже слуги перестали попадаться. Липкий страх сотрясал Андрея, но ноги несли его вслед за покровителем… а голове казалось, что это спуск в преисподнюю.
Андрей скоро узнает, сколь недалек он был от истины.
Корнелий остановился в тихом темном коридоре у большой двери.
Пока он отпирал дверь тремя огромными фигурными ключами, его незадачливый спутник напряженно вслушивался в тишину. И чудилось Андрею, что где-то рядом, возможно, за соседней дверью, раздается довольное утробное рычание… кто-то чего-то ест… или, вернее, судя по резким, томным стонам, кто-то с кем-то совокупляется… но это непохоже на привычную любовь!
— Входи, отважный друг народа, — сказал Корнелий, и Андрей покорно переступил порог.
Мгновение спустя, когда внезапно зажегся свет, злосчастный бросился обратно — но дверь уже закрылась… с тем же эффектом он мог бы атаковать скалу!
Комната была не большой и не маленькой: в ней свободно размещались два широких дивана, шесть стульев и кресел, все необычной конструкции, а также странное сооружение, гибрид многоярусной кровати и этажерки для книг… вот только полки были пустыми, но от сооружения к стене тянулись провода.
Еще в комнате был видиконовый пульт — но не было видиконового зеркала.
Однако самое любопытным в палате являлось иное: все стены, пол и потолок были покрыты зеркалами.
Внимательный читатель нашего романа, наверное, уже догадался, что Корнелий привел Андрея в так называемую «запретную комнату».
Сперва Андрею показалось, что в комнате нет никого, кроме его и Корнелия многочисленных зеркальных отражений, но вдруг в одном из зеркал он обнаружил отражение змеи. Она свисала с вершины многоярусной кровати, такая красная, с мелкими щетинками, и чуть подрагивала, словно некий странный смех сотрясал ее. Приглядевшись, Андрей понял, что это не отдельная змея, а чей-то хвост; создание, которому принадлежал сей хвост, очевидно, пряталось на вершине гибрида.
Говоря по правде, даже не будь в этой зеркальной комнате неведомой твари с красным чешуйчатым хвостом, Андрей испытывал бы не меньший суеверный ужас.
А князь Корнелий, не выказывая никаких чувств, уверенно проследовал к пульту, опустился в кресло и нажал три клавиши. Совершив это, он дружелюбно улыбнулся серому от страха Андрею и жестом пригласил того в кресло напротив; народный делегат противиться не смел.
— Мы можем говорить свободно, — доверительно заявил Корнелий, — нас никто не услышит: эта комната совершенно изолирована от суетного мира… Итак, любезный друг народа, ты внес идею одним махом избавиться от всех проблем. Я верно тебя понял?
Андрей конвульсивно кивнул. Он осознал уже, что совершил, возможно, самую ужасную ошибку в своей жизни — но отступать было некуда; так ему, Андрею Интелику, казалось.
— Твоя идея по душе мне, — заметил Корнелий. — Действительно, если имеется человек, который создает проблемы, то почему бы не избавиться от такого вредного человека? Ты понимаешь меня, благоразумный друг?
В этот момент сверху послышался тихий пронзительный смешок, и Андрею стало совсем не по себе: не могут никакие твари так смеяться!
С трудом отведя взгляд от красного щетинистого хвоста, Андрей призвал остатки мужества и
