— Дружище, вы же понимаете, что тут что-то не так, правда?
Сидней отвел глаза.
— Выходите.
Аранхуку стало трудно дышать.
— Слушайте, — крикнул он, — это ошибка! Я ничего плохого не сделал. Это просто несправедливо!
— Разве дело в справедливости или несправедливости? — проворчал Кройц, бросив нервный взгляд влево. — Сейчас же вылезай, пока я тебя не выкинул.
Аранхук всхлипнул, крепко зажмурился и затряс головой, настойчиво повторяя:
— Это несправедливо…
— Выбрасывай гада! — рявкнул Кройц. — Зачем они вечно осложняют дело?
Когда Аранхук открыл глаза, они были полны слез; слезы текли по носу, капали с подбородка.
— Прошу вас, — шепнул он.
Сидней глубоко вздохнул:
— Выходите.
— Ох, боже, — всхлипнул анархист, и по долине внезапно пронесся порыв холодного ветра, сотрясший деревья и покачнувший машину. Он сдвинулся к краю сиденья, выскользнул из кабины, но не устоял, с рыданием упал на дорогу. Сидней поднял его на ноги и прищурился одним глазом на Кройца.
— Должен быть какой-то выход, — задохнулся Аранхук. — Это… это… — Очередной порыв ветра унес его слова.
Кройц тронул его за плечо:
— У тебя есть минута на подготовку, а потом беги.
— Ох, боже, — простонал Аранхук.
Кройц бросил взгляд на Сиднея:
— Мы оба это делаем. Понял? Оба. — Он улыбнулся. — Не бойся, это разрешается по закону о побеге. Когда пленный бежит, в него можно стрелять. Абсолютно законно. — Он взглянул на часы и сплюнул на дорогу. — Пора. Беги!
— Минуту обещали! — закричал Аранхук. — Я еще не готов.
Кройц сделал три быстрых шага, толкнул его вперед. Он рухнул на колени.
— Встать! — рявкнул Кройц.
— Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, прошу вас, пожалуйста…
Выстрел нагана Сиднея прозвучал в сыром воздухе мокро и сильно. Пуля попала в спину каталонца, бросив его вперед с гулким вздохом. Со скованными за спиной руками он упал лицом на дорогу. Стараясь подняться, заелозил ногами по асфальту. Сидней опустил револьвер, оглянулся на Кройца. Немец кивнул и всадил в спину Аранхука три пули.
— Скорей, — сказал он. — Сними с него наручники, переверни на спину.
— Он еще живой.
Ноги дергались, пытаясь бежать, словно не знали, что тело мертво.
— Всегда так бывает. Сними наручники. Вот ключ.
Сидней опустился на колени, повозился с ключом, из тела Аранхука с долгим жалобным стоном вышли газы. Освободившиеся от наручников кисти упали костяшками на дорогу. Кройц ногой перевернул тело на спину.
— Никакого достоинства, — вздохнул он, глубоко засовывая во внутренний карман анархиста конверт, который дал ему Кобб. — Гад, предатель. Пошли.
Сидней смотрел на труп Аранхука. За разбитыми очками один глаз был закрыт, другой камнем сидел в глазнице. Из ноздрей текли темные струйки крови, влажно сверкавшие струпьями на подбородке. Указательный палец правой руки спазматически дергался, словно нажимая на спусковой крючок или маня Сиднея наклониться поближе.
— На нем крест.
— Ну и что? — прошипел Кройц. Нервы у него трепетали, как палец на спусковом крючке. Они заехали далеко в глубь спорной территории, где каждый выстрел мог быть услышан.
— Он же анархист. Они в Бога не верят.
Кройц посмотрел на Сиднея как на идиота. Наклонился, сорвал с шеи Аранхука крест, забросил высоко на дерево. Крест обвился вокруг ветки, поблескивая, как светлячок, в неровном лунном свете.
— Легче стало? — спросил он.
Старик тихо погрузился в воспоминания, пока Ник вел машину через Монтальбан и Кастель-де-Кабра к Гаргалло вдоль мелких сверкающих вод реки Мартин. Они перевалили через северный хребет Маэстрасго, состоявший из обрывистых скал, как бы высеченных из других камней по сравнению с ничтожными вершинами Сьерра-дель-Моро. Солнце блистало между деревьями, словно отражаясь от нетускнеющего золотого распятия Аранхука, которое, возможно, до сих пор висит на ветке, медленно покачиваясь на цепочке. Под ним на обновленном покрытии шоссе 211 манящий палец Луиса Аранхука насмехается над памятью Сиднея, не отменяя приглашения. Воспоминание о той ночи на дороге в сосновом лесу и сегодня столь же четко, как в 1937 году, фотографическое разрешение усиливает запах смолы в прохладном воздухе. Его не стер автономный ментальный механизм, и Сидней сознательно не закопал его в неглубокой могиле в дальних уголках сознания. Оно постоянно мелькает в тенях на границе, сердитое, недоброе, готовое выскочить на свет, оставаясь на уме дни и даже недели. Юным оболтусом в Норвиче он удивлялся, почему мужчины не рассказывают о войне тем, кто ее сам не видел, а потом, в Испании, понял, что люди просто стараются всеми силами держать воспоминания в темноте. Бросив взгляд по углам, он видит тяжелые опасные груды ненужных, нежеланных снимков, ярды вырезанной цензурой пленки, свернувшиеся зловещими спиралями на скользком полу. При любом небрежном движении все это может рухнуть, погрузить его в страх и ужас, в первую очередь в чувство вины за ту жуткую авантюру, и все-таки обстоятельства требуют погружения в воспоминания после семидесяти лет забвения. Интересно, хладнокровно задумался он на секунду, убьют они его или нет.
— Здесь что-то плохое случилось, да? — спросил Ник.
Старик как бы съежился в одежде, снова стал старым, хрупким, неуверенным. Покачал головой:
— Ничего существенного, как я уже говорил. По-моему, нам налево на следующем повороте.
Кобб исчез на два дня. Вернувшись, застал Сиднея без рубахи на солнце, когда тот подпиливал головки пуль. Испустил сквозь зубы долгий неодобрительный свист и качнул головой.
— Знаешь, что будет, если тебя возьмут с пулями дум-дум,[61] малыш? — спросил он.
— Практически то же самое, что и без них.
Кобб вздохнул:
— Ты становишься слишком циничным. — Он пнул ботинок Сиднея. — Бросай это дерьмо, иди за мной. Надо поговорить.
Они пошли в пыли под солнцем к низкой стенке, отмечавшей границу лагеря. Клее, стоя в кругу сидевших новобранцев, перебрасывая из руки в руку самодельную гранату, смотрел на них с нескрываемым любопытством. Если Кобб это заметил, то проигнорировал. Шагал, глубоко сунув руки в карманы шерстяных штанов, закатанные выше локтей рукава рубашки цвета хаки обнажали жилистые загорелые руки. На левом предплечье от локтя к запястью розовым червяком, застрявшим под коричневой кожей, тянулся шрам. Кобб не говорил ни слова, пока они не дошли до стены, а там повернулся, привалился к ней спиной с широкой улыбкой, которая любому наблюдателю говорила только о беспечности.
— Можно тебе доверять, малыш? — Сидней кивнул, и Кобб фыркнул. — Безусловно и безоговорочно. Почти каждый сукин сын попросил бы сперва дополнительной информации. — Он вынул из кармана рубашки сигару, покопался в брючном кармане, достал серебряные кусачки, высоко поднял, солнце предупреждающе вспыхнуло на блестящей поверхности. — Нравится? В наследство получил.
— От тех, кого мы арестовали на прошлой неделе?
Кобб на миг удивился, потом покачал головой:
