путешествует не с дряхлым согбенным пенсионером в плоской кепке и макинтоше, писающим каждые двадцать минут, а с мужчиной, живущим в изношенной оболочке. Видел прояснявшийся крепнувший разум, который взламывал давно окостеневшую защитную оболочку, а теперь, похоже, намерен избавиться от трупа. Давно знал, что дело, возможно, дойдет до того, но видел в Смерти другой лик — Толпы, в который предпочитал не заглядывать. Специалист по самоотречению, он недавно начал замечать, что позволяет себе клятвенно непозволительное — улыбается, обсуждает возможные варианты. Сидней Стармен напоил его крепким вином, стараясь толкнуть на борьбу с тем, что осталось от его жизни, и если бы не отключился поблизости от крестьянского дома, то обязательно запустил бы его на орбиту вокруг зеленоглазой девушки. Как ее там зовут?
Она не представилась. Ник выбросил в окно окурок. Не имеет значения, как ее зовут.
Через час Сидней очнулся с покрытым пятнами лицом, коротким дыханием, посиневшими губами. Сделал долгий тихий вдох, почти стон, полностью выдохнул и обратился к Нику:
— Кажется, легкий сердечный приступ.
— Я везу вас в больницу, — кивнул Ник. — Старайтесь не двигаться.
— Не будьте идиотом, черт побери. Не поеду в больницу.
— Вы плохо себя чувствуете.
— Болван, я хорошо себя чувствую. Мне почти девяносто лет, будь я проклят.
— У вас только что был сердечный приступ. Мы едем в больницу, мистер Стармен, и это мое последнее слово.
— Привезете меня в больницу, и я уже оттуда не выйду. Со мной и с нашим делом будет покончено.
Ник сглотнул, тупо глядя на дорогу.
— Плевать, — сказал он наконец. — Едем в реанимацию.
Сидней хрипло рассмеялся:
— Славное у вас сердце, мистер Крик.
— Лучше вашего, мистер Стармен.
— Во всех отношениях. Но не надо при осмыслении жизни ошибочно путать количество с качеством. Как я уже сказал, мне под девяносто, и лучше умереть здесь, под солнцем, чем под флуоресцентной трубкой в какой-нибудь богомерзкой больнице. Понятно?
— Ваша жизнь — вам решать, — вздохнул Ник.
— Спасибо, мистер Крик. Дайте мне свой экземпляр завещания.
— Не валяйте дурака.
Сидней облизал губы желтым языком.
— В следующий раз я могу не очнуться. Дайте подписать бумагу. — Он полез в карман за авторучкой, задохнувшись от усилия.
Ник протянул коричневый конверт, следя одним глазом, как Сидней царапает внизу подпись.
— Вот, — сказал он, надевая колпачок на ручку. — Готово. Свидетеля можно потом попросить подписаться. Есть вода?
Ник протянул бурдюк с висевшими на горлышке маленькими черными верблюдиками, звякавшими о потускневшее серебряное кольцо, и у Сиднея снова едва не случился сердечный спазм.
— Девушка вам его принесла? — пропыхтел он.
Ник кивнул.
— Знакомый?
— Марокканский… С контрольно-пропускного пункта… — пробормотал Сидней, вертя в руках гладкий черный пузырь. Голос его прервался.
— Говорите, — потребовал Ник, опасаясь очередного приступа. — Рассказывайте про контрольно- пропускной пункт. Рассказывайте про этот бурдюк.
Гильберто Мендес Сегура целый час после рассвета тащился в батальонную штаб-квартиру, где неразборчиво выложил старательно отрепетированную версию произошедшего дежурному лейтенанту Эрнесто Сапата Хименесу с омраченным лицом и прищуренными глазами. Форма, залитая кровью сослуживцев, свидетельствовала о его храбрости, а пропитанные мочой штаны о трусости. Сегура доложил, что в три с чем-то утра грузовик с десятком анархистов, если не больше, прорвался на контрольно- пропускной пункт и завязал отчаянную перестрелку с охраной. Лейтенант вызвал майора, майор отправил мотоциклиста в полковой штаб и только после этого предложил Сегуре сесть.
Через час прибыли немцы в трех грузовиках, и Сегура уже пожалел, что не сдержал язык за зубами. Он вскочил перед офицером в безупречной форме полковника легиона «Кондор», который раздраженно вошел в крестьянский дом, отдав взмахом руки честь на испанский манер.
— Полковник Клаус фон Виттенбург, — без акцента представился он по-кастильски. — Этот?
Майор кивнул.
— Докладывайте, рядовой.
Все произошло очень быстро, объяснил Сегура. Он сменился с дежурства, но встал, услышав первый выстрел.
— Хорошо, — одобрительно кивнул немец. — Что дальше?
Сегура рассказал, что вступил в бой с врагом, троих убил и двоих ранил, пока его товарищей обстреливали с обеих сторон.
— С обеих сторон? — переспросил полковник, на которого сообщение явно произвело впечатление.
— Э-э-э… да, господин, — подтвердил Сегура.
Фон Виттенбург медленно кивнул, махнул лейтенанту:
— Бумагу и карандаш.
Сегура добавил, что лично видел, как добивали раненого рекрута, как противники забрали своих убитых и раненых и устремились глубоко в горы в северо-восточном направлении.
— Нарисуйте, — прервал его немец, протягивая прозрачную ротаторную бумагу и карандаш. — Ну?
— Бумагу не на что положить, господин. — Сегура вдруг понял, что полковник насквозь его видит. Щеки виновато вспыхнули, по спине потекла струйка пота.
— Встаньте на колени, положите на сиденье стула, — предложил фон Виттенбург. Пока Сегура рисовал, он закурил, склонился над его плечом, выпуская дым в рисунок. — Значит, вы вышли из укрытия и пересекли дорогу, чтобы атаковать противника с той стороны?
— Да, господин.
— Очень смело. — Немец взглянул на майора-испанца. — Какой у нас тут храбрец.
Он протянул Сегуре сигарету и предложил садиться. На разбитом кухонном столе стояла полупустая бутылка бренди, но выпить солдату офицеры не предложили, несмотря на его издерганные нервы. Сегура слышал, что на той стороне нет никаких чинов и званий — офицеров выбирают комитеты. Справедливая и честная система.
— А где ваше оружие? — поинтересовался немецкий полковник.
— Оружие, господин? — переспросил Сегура.
Немец кивнул.
Сегура зарделся.
— Э-э-э… я его… потерял, господин. То есть не потерял, оно просто сломалось… видно, от вражеской пули… пришло в негодность.
Суровый ветеран-капрал, которого Сегура в последний раз видел влезавшим в кузов вражеского фургона, однажды рассказывал, как винтовку одного его приятеля пополам перебила выпущенная коммунистами пуля. Вполне возможно.
Полковник взглянул на него:
— Говорите, сломалось?
— Так точно, господин.
— В каком месте?
