Генри, я тебе кое-что покажу, — говорит Маус, ныряя под прилавок, и достает оттуда четыре пластинки. Первая называется «Pan, Amor у Cha Cha», это испанская телка Эбб Лейн с шарами третьего размера, темными волосами и великолепной задницей. На обложке Эбб стоит боком в золотистом платье, запустив руки себе в волосы и приподняв их так, что видно шею и лопатки, и смотрит в объектив с видом «Генри, дай мне в рот». Я почти слышу, как она мне это мурлычет. И как этажом ниже работает у меня в трусах подъемный механизм.
— Привет, детка, — очень ласково здороваюсь я с ней. — Ничего так, Маус, совсем даже неплохо.
— А как насчет этой? — спрашивает он.
Маус накрывает обложку следующей пластинкой. Альбом «Havaiian Paradise» группы «Хавайан айлендерз». Гавайская девочка в травяной юбке закинула руки за голову, ее шарообразные сиськи прикрыты одним только цветочным венком, какие раздают всем при выходе из самолета. И за это я ненавижу сейчас всех гавайцев. Но какую-то часть буферов разглядеть все же можно, так что не совсем уж все упущено, и мой член подрастает еще немного.
Маус перебирает стопку, вытягивает еще одну пластинку, и у нас перехватывает дыхание. Факты: группа — «Перкашн попс оркестра» Дика Шорки; альбом — «Holiday for Percussion»; на обложке — одна голая телка. Да, бля, ты не ослышался, голая телка — все видно от талии и выше — стоит боком, слегка откинувшись назад, идеальный большой рот. Длинные прямые волосы спадают на сиськи. И за это я ненавижу сейчас все длинные волосы, но не настолько, чтобы не дать пять троим чувакам, стоящим рядом со мной. Вот теперь у меня встал по полной, так, что даже больно. Голова раскаляется.
— И напоследок самое лучшее, — произносит Маус. — Зацените.
Маус медленно достает добивающую. «Music of the African Arab», Мохаммед Аль-Баккер, с виду ослоторговец, и его «Ориэнтл энсембл». На обложке ослодилеры свистят телке, которая танцует на столе. На ней широкие штаны, в каких исполняют танец живота. Живот голый. Так же как и, о Господи, левая сиська и сосок. Левая сиська и сосок. Левая сиська. Сосок. Тьма перед глазами.
Тьма спадает, и я вижу четыре силуэта на фоне крутящихся лопастей вентилятора на потолке. Я моргаю — и вот уже могу различить Мауса, Гарри, Бобби Джеймса и Арчи, которые сгрудились надо мной и встревоженно на меня смотрят. Слабая струя прохладного воздуха от вентилятора овевает мне лицо.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Ты упал в обморок, — отвечает мне Гарри.
— В обморок. Господи боже, — говорю я. — Я что, выглядел как полный придурок?
— Нет, все-таки лучше, чем Гарри, — говорит Бобби Джеймс. — Он вскрикнул и закрыл лицо руками.
— Неправда, — возражает Гарри, все еще сопя себе в ладони.
— Заткнись. Я говорю — закрыл, вон и сейчас еще… — говорит Джеймси.
— Да, ну и что с того? Сам заткнись.
Джеймси бросается через меня на Гарри, и, лежа на полу, который кажется мне сейчас таким же мягким, как моя собственная кровать, я вижу, как он вцепляется ему в горло, пытаясь задушить, но тут подходит Маус и их разнимает.
— Ладно, ладно, ребят, успокойтесь, — говорит он им. — Давайте поможем Генри подняться.
Гарри, Джеймси и Маус поднимают меня за руки и сажают на стул. Арчи подкатывает ко мне с банкой газировки, с пшиком открывает ее и протягивает мне.
— Спасибо. Что у меня на голове? — с беспокойством спрашиваю я у них. Мне сейчас очень нужен прямой и честный ответ.
— Все нормально, — отвечает Маус. — Волосок к волоску. И все же, думаю, не стоит больше тебе показывать обложки с альбомов.
— Тогда я их у тебя куплю, — говорю я. — Буду на них любоваться перед сном.
— Генри, я не хочу быть в ответе за твои отрубы, — возражает мне он.
— Клянусь, это только по первому разу. Продай, прошу тебя. Умоляю.
— По первому разу? На
— Я дам два бакса за все четыре.
Маус смеется:
— Да ты что, а может — шестнадцать за все?
— Четыре бакса, — повышаю я цену.
— Восемь, — отвечает Маус.
— Шесть.
— Семь.
— Согласен. Карран, заплати ему, — говорю я.
— Дайте-ка я вам еще кое-что покажу, ребята, — говорит Маус, загребая денежки Гарри. И ведет нас в дальний угол магазина, где вдоль стены стоят в ряд электрогитары. — Вот, только что получил этих деток. Это Фендер, вишня, юзаная, струны перетянуты, пара царапин сзади. Это соло, тридцать баксов. А вот фоновый бас, точь-в-точь как у Пола Маккартни, только не настоящий Хофнер. Тоже юзаная, перетянутая и поцарапанная, тоже за тридцать баксов. А это ритм, с автографом брата второй жены Тайни Тима: сорок баксов. С этими тремя гитарами вы, ребята, в одной барабанной установке от создания самой настоящей группы. Сто баксов всё вместе, но я уступлю за девяносто пять, без налогов.
— Нет, спасибо, не сегодня, — говорит Гарри. — Мы насчет группы для Генри на завтра. Хотим уточнить: готовы они завтра прийти и сыграть, не передумали?
Маус играет на саксе в большой группе, которая исполняет всякое дерьмо вроде Томми Дорси, музыки из телешоу и баллад Синатры. К чести Гарри нужно сказать, что это он с ними договорился на завтра.
— Мы придем, — говорит Маус. — Генри по-прежнему собирается петь «Далеко за синим морем»?
— Да, а как же, — отвечает Гарри. — А вы-то ее играете?
— Такое дерьмо мы и во сне сыграем, — хвастается Маус.
— Отлично, — говорит Гарри. — Во сколько вы появитесь?
— В восемь сорок и к девяти состроимся. Пойдет?
— Все слышал, Генри? В девять вечера, согласен? — спрашивает меня Гарри.
— Да, любое время покатит, — говорю я ему.
Маус скрещивает руки на груди и украдкой косится на меня, пока я причесываюсь.
— Любуешься моей красотой? — интересуюсь я. — Не хочешь фотку на память?
— Нет и нет. А движения для песни уже отработал?
— Угу. Репетировал каждый вечер, — говорю я.
— Ты и правда собираешься завтра сделать предложение этой детке?
— Ага.
— Еще раз — как ее зовут? — с улыбкой спрашивает он.
— Грейс Макклейн.
— Очень похоже на то, как я сам делал предложение, — говорит Маус, беря в руки акустическую гитару без струн. С мявом выскакивает его кошка Диззи. — Вот ты где, Диззи.
— Ты делал предложение? Никогда не видел твою жену, — говорю я.
— Потому что она ушла от меня десять лет назад, когда тебе было сколько? Три? Четыре?
— Три, — отвечаю я. — Прости, что спросил.
— Нет, все путем, — говорит он. — Мы с ней десять лет прожили до того, как она ушла. И надо сказать, эти десять лет были лучше некуда. Если точнее, то девять.
Он улыбается — печальной, но какой-то светлой улыбкой — и берет свою струнную акустику. Усаживается на прилавок рядом с Диззи и поет ей битловские «Восемь дней в неделю», тихо так, мягко, — а мы все стоим и смотрим на него, и нам радостно.
