Зелень. Трава. Благодать.

— Маус, а как ты делал ей предложение? — прослушав песню до конца, спрашивает Гарри.

— Я целиком проиграл на саксофоне альбом «Love Supreme» Джона Колтрейна у нее под окошком, — говорит Маус, глядя в окно магазина так, будто его предложение — сцена из фильма, а окно — экран в кинотеатре. — Сыграл, наверное, раз десять подряд, а она просто сидела на подоконнике и смотрела на меня.

— А как ты перешел от игры к предложению? — спрашивает Бобби.

— Ее отец запихал грейпфрут мне в саксофон, и тут я сделал ей предложение. Он сказал О нет, а она сказала О да, и через три месяца мы поженились и жили счастливо девять лет.

— А что потом пошло не так? — спрашивает Гарри; для него не существует вопросов, которых нельзя задавать.

— Да все не так. Или ничего? Не знаю. Любовь — это загадка. Вот суть сегодняшнего урока.

Он отставляет гитару и берет Диззи на руки. Диззи издает полумяукающий-полуурчащий звук, как будто только что слопала птичку в один присест.

— Мне жаль, что так вышло, Маус, — говорю я ему.

— Спасибо. Всё в норме. Всё зашибись. Хотите, сыграю что-нибудь из Хендрикса?

Мы хором кричим да.

— Отлично. Подождите, сейчас вернусь, — говорит он нам.

Маус исчезает в задней комнате и вскоре возвращается в своем суперменском прикиде, как в рекламе, но волосы по-прежнему зачесаны набок. Он проходит вглубь магазина, где есть маленькая сцена и на стене, затянутой черным бархатом, висит неоновая вывеска с надписью МАУС. Он щелкает выключателем, чтобы зажечь имя на стене, потом с нарочитым акцентом, прямо как у Хендрикса, спрашивает в микрофон: «Как у нас настроение сегодня вечером?», будто нас здесь не четверо, а все сорок тысяч. Мы беснуемся, и Маус говорит «хорошо», точь-в-точь как Джимми. Берет стоящую у бархатной стены гитару с декой в форме V и включает ее в сеть. Слышится треск и жужжание. Он продевает голову в ремень, пробует струны и винтит колки туже некуда.

Потом он отступает вглубь сцены, бешено долбя пальцами по струнам — кажется, будто в магазин въехал чудовищных размеров грузовик с космическим глушителем, из которого доносится неплохой блюз. Маус рвет тему так, словно его ужин поставлен на карту, совершенно не попадая в ноты и совершенно не парясь по этому поводу. Он играет соляги, стоя на коленях, и заканчивает, уже играя у себя за спиной. За все это время не бросив на нас ни единого взгляда. Звук еще доносится из усилителей, а он кидает гитару на сцену и удаляется в заднюю комнату, а мы бесимся и шалеем от восторга.

Возвращается Маус — опять в своей бухгалтерской одежде — и утирает пот со лба непомерных размеров платком. Он отключает гитару, ставит ее обратно на стенд и идет к витрине, чтобы выглянуть в дверь, за которой нет никого, кто желал бы войти, но это его нисколько не волнует. С улыбкой на лице Маус подходит к маленькому холодильнику, укрывшемуся за прилавком, достает из него кварту молока и наливает в миску для Диззи, которая тут же спрыгивает на пол, чтобы попробовать, что ей там такое перепало. Он ставит молоко на место и берется за саксофон, отливающий золотом как крыша какого-нибудь «сгустка мышц»[18].

— Вам, ребята, еще что-нибудь нужно? — спрашивает он у нас.

Мы отвечаем не-а.

— Тогда извините нас с Дизз, но нам нужно побыть с ней наедине.

Маус принимается играть самый известный альбом Джона Колтрейна «Love Supreme», тот самый, который он играл своей жене, стоя у нее под окном, когда делал ей предложение за десять лет до того, как они разошлись. Но ведь он прав. Все равно это благо — любовь. Мы выходим из магазина, и вслед за нами — грустные звуки саксофона. Они поднимают нас и несут назад на улицу Святого Патрика, словно фуникулер на лыжном курорте, словно облака, словно волшебный ковер с подушками для ног и сиденьями с подогревом.

В прошлом году Сесилия Тухи повела нас с Сес в Филадельфийский музей изобразительного искусства в часы бесплатного входа, то есть в воскресенье утром. Пока мы были там, я увидел самое прекрасное из всего, что когда-либо видел в жизни. Нет, я не про живопись: живопись — дерьмо, нагоняющее на меня тоску. Портреты всяких ослов с бакенбардами, которые выпучив глаза смотрят на молодых художников, снимающих с них копии. Китайские вазы, которых не моги коснуться. Фрески, на которых семьсот голых болванов возносятся к Богу, а тот сидит верхом на облаке и знай себе почесывает золоченую задницу палочкой из слоновой кости. Жуть как смешно.

Ну, в общем, стоим это мы потом у входа. Мы с Сес раз сто пробежали вверх-вниз по ступеням как Роки Бальбоа, а Сесилия все это время улыбалась, курила и общалась с каким-то хреном с хайром как у телки, который ей втирал про то, что скоро заканчивает школу и дальше собирается в Пенн[19]. И тут я вижу, как телка в бикини расшнуровывает кроссовки в каких-нибудь десяти футах от меня. Она только что вернулась с пробежки. Ее сиськи мирно свисали, словно свежие фрукты, испещренные капельками росы, пока она завязывала шнурки на туфлях. Что это были за сиськи! Великий Боже! Мне хотелось подойти и подержать их, освободить ее согнутую спину от их бремени на время, пока она до конца не затянет шнурки.

Я торчу от сисек. Существует великое множество их разновидностей. Надувной пляжный мяч, или арбуз, или дирижабль, или теннисный мяч. Есть и специально созданная для тринадцатилетнего сатирика, при виде такой тянет смеяться и плакать одновременно, она жутко большая и пружинистая, и полна любви, как пончик с кремом. А есть сиська локомотивная, заостренная такая, с яркими огнями, которая мчится впереди задницы прямо тебе навстречу, и так и хочется, словно птенцу, раскрыть клювик и встать у нее на пути. Существует также кенгурячья сиська, которую можно оседлать и в два прыжка ускакать на ней прямиком в солнечную Австралию. Есть еще сиська размером со всю планету Земля, подвижный центр всего живого, истинный источник живительного воздуха, сиська сухая и вместе с тем влажная, грозная и безопасная, сиська, способная извергаться будто вулкан, сиська, заставляющая трепетать перед ней, как кролик перед удавом, и при этом любить ее все сильней, когда член распирает настолько, что им хоть софтбольный мяч в центр отправляй, и когда пот льет со лба градом, и только и молишь Господа о том, чтобы он поразил тебя громом небесным до того, как сам взорвешься, словно фейерверк в бункере. Мать моя женщина. Вот такую сиську имеешь в виду, когда, делая заказ на дом из сисечного магазина, говоришь в трубку: «Привезите мне тупую второкурсницу с огромными сиськами». Вот о чем мечтает такой озабоченный ублюдок, как я.

Примерно этим и были заняты мои мысли, когда я заявился на семинар по снятию лифчиков к дому Шеймаса О’Шоннеси, которого все почему-то (хрен его знает почему) привыкли тюкать с утра до вечера. Чем раньше, тем лучше, заявил мне мой одногодок Шеймас двадцать минут назад, в рубашке и при галстуке расставляя складные стулья на газоне вокруг статуи святого Блеза, у которого лысина на голове и по свече в каждой руке в знак того, что он — покровитель всех драных глоток на свете. Шеймас брал по пять долларов за билет на сегодняшнее представление, потому что хочет начать копить деньги на поступление в духовную семинарию и потом стать священником. Он живет через дом от нас и по соседству с Фрэнни Тухи, который, в свою очередь, живет по соседству с нами. Как только Шеймас сообщил мне об изменении графика, я криком известил об этом Бобби Джеймса, который в это время мыл велосипед у себя на веранде. Вот он уже возле моей двери, только что из душа, в рубашке с воротничком и плиссированных шортах и с кожаной папкой и ручкой «Филлиз» в руке. У меня ручка «Сиксерз» и точно такая же папка, но, в отличие от Бобби Джеймса, я не принимал душ и не переодевался. Да это и не важно, все равно я выгляжу лучше, чем он.

Мы подходим к газону перед домом Шеймаса, где с кожаными папками и ручками «Флайерз» расположились человек двадцать ребят с нашего квартала и нашего же возраста, ну, может, плюс-минус год, форма одежды свободная. Шеймас, который укладывает волосы муссом и ставит их гелем, приветствует каждого вновь пришедшего, пишет его имя на стикере ПРИВЕТ МЕНЯ ЗОВУТ и прилепляет стикер ему на рубашку. Мы пробираемся к столу регистрации. Его явно вынесли из столовой в доме О’Шоннеси.

— Йоу, Генри, Бобби Джеймс. Как дела, парни? — спрашивает Шеймас, а сам при этом пишет на двух бирках БОББИ ДЖЕЙМС и ПРЕПОДОБНЫЙ ОТЕЦ ТУХИ соответственно. Всеобщее рукопожатие — включая