Зелень. Трава. Благодать.

— С дороги, белотрус, — кричит она, отпихивает меня локтем и бежит вниз по лестнице, а Сес визжит, зажатая у нее под мышкой, словно любимый футбольный мяч.

Я ополаскиваюсь под душем, вылезаю из ванны и в темпе вытираюсь. Рукой приглаживаю волосы набок: геля и одеколона не надо. Прическа и так до сих пор чертовски здорово смотрится. Затем хватаю рубашку из Стивеновой половины шкафа, зеленую, из которой он вырос, без всяких там лосей, быков, бизонов и даже без носорогов. Обыкновенная чистая зеленая рубашка с воротничком. Завершаю свой гардероб, прибавив еще широкие серые брюки, темные носки и туфли к ним в тон, и в таком виде спускаюсь в гостиную.

— Ни фига себе, — удивляется Сесилия.

— Йоу, Генри. Здорово выглядишь, — говорит Фрэнни (у самого у него вид отнюдь не здоровский), — классная прическа.

— Йоу, Фрэнни. Спасибо, — отвечаю я. — А ты вот — нет, и прическа у тебя так себе.

— Что? — переспрашивает он и бросает критический взгляд на свое отражение в рамке со стеклом, где стоит его фотография во втором классе.

На кухне звонит телефон. Мы с Фрэнни бросаемся к нему, кто быстрее успеет. Я первый.

— Алло?

— Генри, это папа, — говорит голос Фрэнсиса в трубке. — Как дела?

— Йоу. В порядке. А у тебя?

— Тоже нормально, — говорит он. — Слушай, твой брат очнулся пару минут назад.

— Он сейчас в сознании? — спрашиваю я, и голос у меня удивленный и счастливый.

— Нет, он тут же снова отключился, но главное, что в сознание все-таки пришел, и врачи сказали, что он пойдет на поправку. Вот, так что передай маме, что он приходил в себя.

— Понял. Ага, сейчас, только…

— Генри, подожди. Скажи маме… скажи, что я ее люблю, хорошо? Можешь сказать, пока я еще на проводе? Скажи ей про Стивена и что я ее люблю, пока я еще здесь.

— О’кей. Йоу, мам, — зову ее я.

— Йоу, — откликается она.

— Утром Стивен приходил в сознание. И папа говорит, что любит тебя.

Она переводит взгляд с меня на Сес и снова на меня, и на лице ее появляется улыбка.

— Скажи ему, что это хорошие новости.

— Мама говорит — это хорошие новости, — сообщаю я в трубку Фрэнсису Младшему.

— Замечательно, — говорит он. — Увидимся в больнице.

— Заметано, приятель. — Я дожидаюсь, пока он положит трубку, потом поворачиваюсь ко всем остальным Тухи и говорю: — Ну что, шоу продолжим, думаю, уже по дороге.

Мы выходим из дома. Улица Святого Патрика обрушивает на нас солнечную симфонию звуков: скрипят велосипеды, шипят поливалки на газонах, жужжат электрические газонокосилки, ругаются родители, пивные банки трещат под каблуками, — и всем этим дирижируют безжизненные истуканы святых. Сесилия отправляет себе в рот жвачку.

— Ты видела, Сес? Мама жует жвачку, — говорю я.

— Как ты сказал? Что мама?

— Она жует жвачку меньше чем за час до причастия. Это ведь нарушение церковных правил, разве нет?

— А фиг его знает, — отвечает Сес, забираясь ко мне на плечи.

Мы переходим на тротуар, ведущий к церкви. Рядом с церковью останавливается троллейбус, который идет до надземки и на котором мы скоро поедем в больницу, где лежит мой старший брат Стивен, и его сердце гонит по жилам хорошую, новую кровь вместо того старого дерьма, что было в нем раньше. Рядом с ним на виниловом кресле, обняв руками колени, сидит Фрэнсис Младший и, роняя слезы на пол, клянется себе, что дальше все будет только хорошо и все будут друг друга любить так сильно, как должны, так сильно, как только могут. Так и будет. Все хорошо. Солнце светит, и даже если пойдет дождь, то после дождя солнце всегда выходит снова… Если только не ночью, когда 10 000 других солнц мигают на небе.

Через полквартала я вижу Грейс, стоящую у себя на веранде с зажженной сигаретой в зубах, и останавливаюсь.

— Йоу, чувак, в чем дело, почему стоим? — спрашивает Сес.

— Подожди, я на пять сек, — говорю я и подхожу к веранде Макклейнов.

— Эй, Хэнк, — тихим, мягким голосом говорит мне Грейс. — Я слышала, твой брат отлично держится.

— Похоже на то, — отвечаю я, хладнокровно и искоса глядя на нее.

— Ты еще злишься на меня за то, что я вчера отказалась выйти за тебя замуж, да?

— Нет, у нас все зашибись, — говорю я.

— Может, тебе стоит снова попытаться лет так через семь-восемь?

— Может, и стоит, — говорю я. — Но никаких гарантий давать не буду. К тому времени спрос на меня может резко подскочить.

— Просто если что — имей меня в виду. А пока — ты не против, если мы с тобой сегодня вечером еще раз поцелуемся?

Хьюстон, как слышно? — у нас тут член резко скакнул вверх (и продолжает подниматься).

— Ну, Генри, пойдем уже, — недовольно ноет Сес.

— О’кей, забились на свидание, — говорю я.

— На свидание с кем? — переспрашивает сбитая с толку Грейс.

Я показываю на Сес, сидящую у меня на шее:

— Сначала с ней, а уже потом с тобой. Определенно, с тобой потом.

— Круто, — говорит Грейс, улыбается и затаптывает ногой бычок. Она скрывается за дверью, а я думаю про себя, на хрен восемь, попытаюсь еще раз через семь.

— Генри, давай будем представлять, что мы в лесу, как ты вчера говорил, — просит Сес.

— О’кей, Сес, — соглашаюсь я и удобнее усаживаю ее у себя на плечах, — ты готова?

— Да, черт возьми, — говорит она. — Уже давно. С первого дня как родилась. Ну что, поехали?

Видишь однотипные дома по обеим сторонам улицы? — говорю я ей. — Теперь это уже не дома, а скалы. Можно нырять с них прямо в воду. Да, в точности как Тарзан, только я хотел бы посмотреть на того человека, который заставит меня нацепить набедренную повязку. Что значит — а где река? Река — это вся улица. До свидания, улица Святого Патрика. Ух ты. Чуть в воду не влезли. Нужно быть осторожней: вода холодная и течение очень быстрое. Смотри, газонов больше нет: теперь это деревья с густыми кронами, свисающими до самой воды. Их так много, что и не сосчитать. Ветви гнутся под тяжестью яблок, каждое из которых размером с надувной мяч. Давай, побежали скорей. Хватайся за меня покрепче. Нам ни в коем случае нельзя свалиться в реку. Не, это не скейтборд, а плот. На нем мы перепрыгнем на тот берег. Не бойся. Не упадем. Только посмотри, как красиво вокруг: река, деревья. Ты же видишь их, правда? Это потому, что в твоем сердце живет любовь. У тебя очень большое сердце, и от этого мне тяжело тебя нести, но я все равно ни за что на свете не уроню тебя. Тяжеловато тащить на себе столько любви, но не бойся, я не отпущу. Ну вот, мы уже и на том берегу, как я и сказал. Давай, побежали дальше. Посмотрим, кто быстрее — мы или эта древняя река…

— Генри Тобиас и Сесилия Реджина Тухи! — кричит нам сзади Сесилия. — Ну-ка притормозите! Нельзя явиться в церковь грязными и потными!

Мы останавливаемся.

— Ну что, Сес, будем ее слушаться? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит она. — Заводи моторы, чувак.

Я издаю звук, подражая взлетающему самолету, и начинаю вертеться на месте так быстро, как только могу. Сес визжит.

— Хэнк, прекрати вертеть сестру и перестань ее смешить. У нее голова закружится.

Так я и поступаю. Я прекращаю вертеться, но и только. Смешить ее я не перестану никогда. Меня зовут Генри Тухи. У меня сердце в двадцать футов шириной и двадцать тысяч футов глубиной. Мы взлетаем вместе, я и Сес, и по прямой, не меняя направления, несемся к Ав, к церкви, к больнице, к папе, к нашему