Отдам осла в хорошие руки

А тут и Настя вышла на порог, нарядная, смущенная, вся в новеньком, чистенькая, гладко причесанная. Грыгоровыч весь на нервах, но любуется — хороша девушка Настя, его дочка. И отличница — в университете учится по химии, и собой хороша, и вон рушники вынесла — сама вышивала. Гордится Грыгоровыч. А сватач опять к Грыгоровычу, мол, ну как? Отдаете или пусть пока еще подрастет? (Так положено спрашивать.)

А Грыгоровыч сдавленным от волнения голосом:

— Так нехай же ж Настя решает.

Настя зыркнула на отца недобро (еще бы — с его ослом кусачим можно и в девках было остаться вообще!) и с достоинством произнесла, опустив ресницы на пунцовые щеки, ответила, как и принято у нас:

— Ну, колы вин мэнэ хочэ, то и я його хочу.

Мы все здесь так отвечаем. И я так отвечала. Ну это обряд такой. На самом деле именно мы, женщины, выбираем, так ведь? Но дедовские традиции для нас — это все! Ну вот, и Настя согласилась.

Все обрадовались, калачами обменялись сдобными и облегченно выдохнули. Гостей пригласили в дом, усадили за стол, стали знакомиться поближе, угощать от всей души, и принялся Грыгоровыч горивочку разливать. Конечно, в таком напряжении про Василия Алибабаевича никто и не вспомнил. Ну а он, как вы уже догадались, выбрался очень легко и быстро, а там, может, и хозяева конюшни подсобили, от крика его можно же и ополоуметь. Короче, он вышел, отряхнулся, огляделся, шляпу и галстук поправил и пошел искать своих. Явился как раз к голубцам. И ведь все так развеселились, расслабились, что никто и не заметил, что эта скотина тихонько прошмыгнула во двор и уже давно ошивается под открытыми окнами и георгины жрет.

И тут на вопрос Настиной мамы отец жениха хвастает:

— Мы Илюшеньку нашего на всякие секции водили, он у нас мастер спорта.

А из-за окна, жалюзи прикрытого, пока тихо, но скептически и недоверчиво хохоток:

— Ага. Гы-гы! Йя-ха-ха-ха-а!

Никто, может, и не расслышал, только Илюшина мама. Она напряглась, поводила ртом туда сюда и сразу как-то поскучнела, надулась.

А Илюшин папа опять важничает:

— Илюша у нас пятерочник, сам в мединститут поступил, ничего не по блату, как некоторые…

А за окном уже погромче:

— Ага-аха-а-ах-ха-гы-гы-гы!

Тут уже всем как-то не по себе, только хозяева пока ничего не слышат. Или вид делают?..

А тут сватач поднимается и, бороду поглаживая, говорит:

— Так выпьем же слово наше крепкое! (Мол, что семьи договорились. Этот обряд у нас так и называется «пить слово».)

Тут уж вообще — эта скотина как разошелся, как стал реготать, подвизгивать, всхрапывать, ржать и похрюкивать. И оба Илюшины родителя переглянулись и давай из-за стола быстро выбираться, нервно отряхивая ладонями крошки с колен, мол, все — мы уже пойдем, раз тут над нами так изощренно издеваются.

У Насти истерика тут же случилась, ей нет, чтоб заплакать, а она голову закинула и ну хохотать, остановиться не может и только повторяет:

— Я же говорила, я же говорила!

А осел еще громче голосит. Илюша кричит родителям:

— Сидите тут, оно нас не выпустит, покусает обязательно.

А родители ему:

— Не пара, не пара она тебе, вся в родителей она!

Такой ор стоит что в доме, что во дворе — удовольствие всем, кто подслушивал. И тут уже Грыгоровыч хвать кулаком по столу, вскричал и стал объяснять, умолять, заступаться, мол, вот! Смотрите — это ведь не мы! Это кум мой, Октавиан, мне свинью подсунул.

— Какую свинью?! — кричат Илюшины родители. — Свинья так не умеет!

— Ну не свинью, — Грыгоровыч в ответ чуть не плачет, руку на грудь. С бутылкой горивочки. Как наливал, так и держит. — Ну осла! Осла Василия Алибабаевича!

А Настя с ослом покатываются, гогочут дуэтом. Грыгоровыч к окну:

— Вот! Смотрите! — и — р-р-раз! — сдвинул жалюзи в сторону. И тут же — тишина. А в окне этот придурок. В шляпе и галстуке. Со скорбным, но кротким выражением на морде. И хризантему дожевывает меланхолично.

Вот с тех пор, именно с того вечера и появилось на столбе то самое объявление. Потом, конечно, Грыгоровыч дописывал — люди-то в селе хорошо уже этого осла знали. И других предупреждали.

Ну нашли мы Василию Алибабаевичу добрые руки. Даже очень много добрых, искренних рук. Потому что сейчас Василий Алибабаевич живет и работает в Доме ветеранов. Он, бывает, и детей катает, а когда надо, и молоко с фермы возит, и белье из прачечной. И часто его напрокат берут — что-нибудь перевезти. Он парень сильный оказался. Работает. И устает. Поэтому орет уже меньше. И кусаться перестал совсем. А если даже и орет, то старички только посмеиваются.

Грыгоровыч иногда тайком бегает туда: зацепится за забор и подглядывает, как он там, его Василий Алибабаевич, поживает…

Мужские слезы

Если не торопиться и все сначала, то позвоните в приемную дирекции Черновицкой макаронной фабрики. И ответит вам голос нежный, вкрадчивый, обволакивающий, сладкий. Секс-по-телефону рядом не лежал, не валялся. «Ал-л-ле-у… Черновицое-акционерное-предприятие-по-производству-макаронных- изделий-слу-у-у-ша-ет?» И все сразу бегут туда. Посмотреть — кто! Кто она, гейша, гетера с голосом многообещающим? Кто?!

А там Гутта Сергеевна… Такая женщина… Красавица, конечно… Но… Статую Свободы видели когда- нибудь? По телевизору? Забудьте. А бокс? Нет, не женский. Смотрите? Вот! Она как Кличко! Причем оба. Вот такая. Но сентиментальна. Как крокодил. Чуть что, глаза ее огромные голубые слезами наполняются. Особенно когда музыку «Эммануэль» слушает. Или песню Иглесиаса: мол, я тебе просто звоню, чтоб сказать: «Ай лав ю». Гутта подпевает и ревмя ревет. Но при этом Гутта из породы женщин бойцовых. Две в одной.

Бывают же дамы… Подарки судьбы. Но кто вам сказал, что Гутта — подарок? Нет. Потому что счастливой быть не умеет. Совсем. Спрашивается, разве может Гутта быть счастливой, если муж ее вместо обещанной шубы покупает кузов для автомобиля!

А и действительно, к чему Гутте шуба? Ну да, обещал. Ну да, примеряла. И что? Она же в этой шубе как йети, снежный человек. А кузов… это же кузов!

А Гутта, хотя на работе и сладкоголоса, дома может вопить как буревестник. Черной молнии подобный.

— Куда? На что я надену этот твой кузов?! — верещит Гутта.

Тут она права. На что бы ни надела она этот кузов, везде он будет мал. Тесен в груди, плечах, бедрах, коленях.

Ну что, поняли, отчего слезы? Правильно. Подозрительность.

Все, оказывается, очень просто и понятно. Муж Миша к Гутте интерес потерял. Мрачен, угрюм стал… В молодости он Гутту, хоть и как два Кличко, на руках носил. И щедр был, как султан. Подарки дарил. Проигрыватель «Рига», вазу напольную керамическую, портрет Есенина… И такой однажды момент был… Такой романтичный… Гутта, когда рассказывает подругам, всегда плачет от избытка чувств. Как-то пришла Гутта к Мише, на улицу Стасенко, 38, где он с мамой жил. А мама уехала в санаторий. А Миша подхватил ее, Гутту, на руки — и понес! Нес, нес… Сквозь одну дверь пронес. Сквозь другую… Стремительно так… И все под музыку. «Реквием» Моцарта. Мишка же музыку очень любит. И вот уж спальня… Последние двери. И не