— Это многое объясняет, господин Ковшов.
Петр Федорович не пропустил мимо ушей этого добавления к фамилии: «господин».
— Почему вы не предъявляли этот документ раньше?
— У меня, господин Венцель, никто не спрашивал о моем прошлом. А я не счел уместным говорить об этом.
— Господин Ковшов, в вашей больнице есть комиссары, командиры, чекисты. Почему их скрываете?
— Господин Геринг, я в свое время объяснял господину Венцелю, что эта категория раненых эвакуируется всегда в первую очередь. Все они вывезены.
«Евреев не упомянул. Значит, Венцель уже доложил, что их не нашли. Дела поправляются. Тактика правильна!»
— Среди врачей больницы военные врачи есть?
— Да, имеются: Озеровский, Викторов, Холодов.
Венцель быстро записал фамилии и поспешно вышел.
«Записывай, спеши, все они уже зарегистрировались у вас как военные врачи, — внутренне усмехнувшись, подумал Ковшов. — Принесешь этому однофамильцу рейхс-маршала новый козырь в мою пользу…» А вслух сказал:
— Должен пояснить, господин Геринг, что они остались добровольно.
Вошедший Венцель сказал короткую фразу Герингу.
— Кто из работников госпиталя коммунисты?
— Мне известны как члены партии завхоз Утробин и врач Семенова…
Ковшов не боялся назвать их — оба прошли регистрацию. Венцель, записав фамилии, снова поспешно ушел. Возвратившись, опять что-то сказал и сел к столу сбоку.
Ковшов решил, что можно попытаться контратаковать, и сам обратился к Герингу:
— Господин Геринг, меня обижает недоверие. В первую же встречу я откровенно рассказал все господину Венцелю. Господин Венцель сообщил мне, что обман немецких властей грозит расстрелом. Мне не хочется умирать, и я был откровенен с господином Венцелем, но господин Венцель, как я понял, все еще в чем-то меня подозревает. Заявляю вам, господин Геринг, что у больницы Международного Красного Креста нет тайн, она строго соблюдает Женевскую конвенцию…
— Гут, зер гут, — оборвал его Геринг.
Тогда Ковшов стал говорить о трудностях с продовольствием, о том, что больницу всем обеспечивает население. Переводчик переводил, но в одном месте его прервал Венцель, очевидно подметивший неточность или искажение перевода. Переводчик испуганно забормотал, прижимая руку к сердцу и кланяясь.
Прощаясь, Геринг вышел из-за стола и подал руку Ковшову. Когда руки сошлись в пожатии, Геринг неожиданно сильно дернул Ковшова. Он вскрикнул от боли и качнулся. Брошенную Герингом правую руку подхватил левой.
Геринг улыбался.
«Собака, не забыл, что ранена правая, — подумал Ковшов. — И это проверил».
20
На этот раз Ковшов вышел из гестапо в приподнятом настроении: удалось отбить довольно яростную атаку. По пути хотел зайти в пекарню, но раньше надо в больницу: он понимал, как там беспокоятся.
В больнице действительно был переполох. Ковшова уже и не ждали обратно, и когда он появился, смотрели на него удивленно, даже с боязнью: увезли в гестапо под конвоем, а обратно пришел свободно!
Ковшов улыбался. Успокоив повстречавшихся врачей, он пошел по палатам, смотрел придирчиво, делал строгие замечания.
— Петр Федорович, как же вы? — спрашивали его.
— Побеседовали и отпустили. Потому что вы отвечали правильно. Мне не поверили, всем поверили. Пока поверили… Могут быть еще доносы, будут еще проверки, но если мы говорим твердо, что нет у нас ни комиссаров, ни командиров, ни коммунистов, так что же они сделают…
Ковшов вызвал Утробина. Илья Данилович тоже удивился, как это удалось Ковшову уцелеть.
— Секрет, Илья Данилович, простой. Документ один выручил.
— Какой же?
Ковшов достал из кармана четвертушку листа, развернул и прочел:
— «Справка. Дана гражданину Ковшову Петру Федоровичу в том, что он был осужден по статье пятьдесят восемь УК РСФСР к двенадцати годам тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет и находился в лагерях НКВД с двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года по двадцатое марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Освобожден на основании определения Военной коллегии Верховного Суда от…» Все, Илья Данилович, законно: и подписи, и печати.
— Постойте, Петр Федорович, вы же мне говорили, что сидели четыре месяца, а выходит — больше трех лет.
— Сидел действительно около четырех месяцев. Но цифру «семь», пока гестаповцы ходили по корпусам, я переделал на «четыре». Не предполагал, что этот документ сослужит такую отличную службу. Ради этого стоило, пожалуй, и посидеть четыре месяца.
— Подделки не заметили?
— Куда там! Чернила только подбирать пришлось, выцвели они на справке. Когда один выздоравливающий зашел — чуть кляксу не посадил.
Утробин нацепил очки, долго всматривался в справку, перевернул, посмотрел на свет.
— Как ее прочитали — разговор другой. Господином Ковшовым стали называть, а то одна фамилия — нехорошо как-то, словно корова комолая… Не думал, не гадал я, что эта бумажка такую силу у них имеет. Они считают, что если меня или тебя обидели какие-то дураки или враги, то мы на всю жизнь с Советской властью в лютой ссоре. Примитивные люди!
Возбуждение проходило. Снова Ковшову лезли в голову тревожные мысли о хлебе, о продовольствии, о новых вызовах в гестапо, в комендатуру…
— Ты свободен, Илья Данилович? Пойдем «профессоров хлебного дела» навестим.
В пекарне работа шла плохо: и сюда дошла весть о том, что Ковшова под конвоем увезли в гестапо. Беспокоила его судьба и судьба больницы — разделить их было трудно.
— Может, и не нужен будет хлеб-то наш, может, фрицу уже достанется, — сказал пекарь, ставя в печь формы с тестом.
— Не пой отходную, Арутюн! Если Ковшова, не дай бог, не будет, раненые-то все равно останутся! — Фадеев сбросил с плеча к ларю мешок муки.
И вот он, Ковшов, живой, веселый и свободный!
Скупы старики на выражение чувства, а тут обняли главного врача, как родного.
Приятен густой аромат горячего хлеба. Ковшов почувствовал, как у него засосало под ложечкой: голоден.
— Угостите корочкой, кормильцы, — попросил он. Ему и Утробину отрезали хрустящие горбушки. Ковшов с наслаждением жевал теплый хлеб.
— Что-нибудь придумали? — спросил он Фадеева.
— Придумали, Петр Федорович. Часа два «совет национальностей» заседал. Не знаю, одобрите ли…
В пекарне — дружный коллектив. Грузин Сергей Срибеков, армянин Арутюн Абаджян, татарин Тагир Файзулин, русский Николай Петров, украинец Филипп Печерский. Федор Яковлевич называл пекарню то «интернационалом», то «советом национальностей».
