лета.
Мне всегда казалось, что когда-нибудь я обязательно вернусь в эти места и мне там будет так же хорошо, как хорошо было несколько лет назад; но вот однажды я вдруг понял, что все эти места — уже в прошлом, и встреча с ними, и разлука были последние, — вот что я стал понимать, и еще многое-многое другое...
Неужели тридцать три — это перевал, откуда уже невозможно обманываться насчет многих из тех вершин, которые еще так ослепительно сияли для тебя всего лишь три-четыре года назад?..
Глухая ночь темнела за окном. Я спустился вниз и снова подошел к справочному бюро.
— Сегодня еще будет рейс из Братска в Москву?
Девушка удивилась так, словно я спросил ее о чем-то заведомо ясном.
— Это еще почему? — Она скосила глаза и странно прищурилась, будто прислушиваясь сейчас к своему голосу.
— А когда?
— Что — когда?..
— Когда из Братска в Москву полетит очередной самолет?
Она отложила книжку и пододвинула к себе справочник. Она листала его и улыбалась чему-то, и из глаз у нее никак не уходила веселая и чуть хитрая доброта.
— Семь сорок Москвы по всем нечетным дням недели, включая субботу.
Я немножко подумал, переваривая.
— Значит, завтра он не улетит?
— Сегодня у нас среда... Нет, завтра — нет!
— Жаль парня, — сказал я.
Она спросила:
— Что такое консоме?
— По-моему, суп... Во всяком случае, что-то жидкое.
Она дернула плечиком:
— Я думаю — жидкое, если она его облила...
— Наверное, он заслужил?
— Как раз нет!
Герои у нас с ней были явно разные.
— А как вылетное из Москвы?
— Вылетного пока нет, но я думаю, что он вылетел.
— Отчего бы ему и правда не вылететь?
— Вот именно! — И она улыбнулась.
Да, этому парню из Братска крепко не повезло...
А вдруг ему тоже, как мне, например, надо появиться никак не позже самого раннего утра завтра — в четверг? Думаю, что его об этом не спросили, перед тем как увести с поля.
Теперь впереди у него еще почти двое суток. Интересно, как он вернулся домой?
А вдруг он не из самого Братска? Вдруг это какой-нибудь незадачливый дедок из дальнего сибирского села?..
Кто бы он ни был, ему здорово не повезло...
На втором этаже я снова опускаюсь в низкое кресло напротив окна, выходящего на пустынную сейчас площадь перед зданием вокзала.
Неподалеку от меня, запрокинувшись на спинке, надвинув на глаза шапку со звездой, спит молоденький солдат. Приткнувшись головами друг к другу и одинаково держа на коленях сумочки, обе, словно матрешки, в ярких платках, тихонько дремлют девчата. Положив на клюку обе ладони, а на них подбородок, смотрит куда-то перед собой усатый старик в пенсне.
Справа от меня, в углу под фикусом, разбросалась в кресле девчушка лет четырех, а над ней замер торжественно-влюбленный профиль ее молоденькой мамы... Она смотрит и смотрит со счастливой улыбкой — будто бы девчушка, проснувшись, первым делом должна обязательно увидеть счастливую эту мамину улыбку.
Я долго гляжу на свой отпечаток на черном стекле, похожий на плохой негатив, потом киваю ему, и он отвечает мне тем же.
Это я его спрашиваю: «Ну а тебе-то везет?»
Вообще-то я не скажу, чтобы мне не везло. Пожалуй, «да» и «нет» сочетались тут в равной мере, а может быть, «да» и преобладало — конечно же, преобладало, чего там! — но только сейчас мне почему-то казалось, что везло мне всегда ровным счетом настолько, чтобы, вкусив от везения, но полностью его не изведав, я потом только больнее почувствовал, как на самом-то деле мне не везет; чтобы я осознал как можно острее, что такое, когда тебе повезет на все сто...
Говорят, что для человека поражения нужнее побед, что только они укрепляют душу, только они делают нас мудрыми и терпеливыми.
Или это придумано всего лишь в утешение тем, кому не везет? На часах одиннадцать, Значит, в Братске уже час ночи.
Странная получается штука: я все думаю и думаю о том парне здесь, за полторы тысячи километров от Братска, — и он никогда не узнает об этом, а я так никогда и не узнаю, кто он и чем там все у него закончилось.
А ему там небось так нужен был сегодня кто-нибудь, понявший его, утешивший его, а может быть, и все объяснивший...
Странно, но, может быть, точно так же кто-то незнакомый очень просто мог бы объяснить что-то из того не очень понятного, что иногда происходило со мной?..
Я смотрю в тот угол, где под фикусом, разбросавшись, спит маленькая девчушка. Все так же улыбаясь, неотрывно смотрит на нее мама.
Есть мысли, которых мы бежим... Но встаю я как будто бы только затем, чтобы немножко размяться. Я зеваю — наверное, немножко картинно, — поглядываю, как в зеркало, в черное стекло.
Из поколения в поколение смысл жизни мы связываем с детьми — и все-таки в конечном счете в чем он?..
Пожалуй, в разные годы ты об этом думаешь по-разному — может быть, и верно, многое тут зависит только от тебя самого...
Прошлым летом я начал писать повесть о человеке, который стал крепко над всем этим задумываться, а прообразом этого человека стал тот самый автогонщик, с которым мы попали в аварию, таксист, и в повести по ходу дела он должен услышать в машине позади себя примерно такой разговор:
«Человеку даются три попытки оставить след на земле. Первая предоставляется ему самому. Да только понимать это мы начинаем слишком поздно — тогда, когда да-авненько уже идем не по той тропе и возвращаться назад вряд ли имеет смысл. Вторую попытку ты получаешь, когда у тебя рождается сын, — воспитав его, в нем ты еще долго останешься жить на земле... Да только и это ты начинаешь понимать слишком поздно, иной раз только тогда, когда вдруг увидишь, что след мог бы быть и лучше... И третья попытка тебе дается вместе с рождением внука. Не оттого ли так и добры, и терпеливы бывают дедушки, что они-то знают хорошо: эта попытка — последняя?..»
Летом я все думал и думал о том, как отнесется мой герой к этим словам, которые услышит позади себя во время рейса, и однажды, когда один из моих друзей провожал меня на поезд и мы вели глубокомысленный разговор о жизни и смерти, я сказал:
— Понимаешь, по-моему, человеку даются три попытки утвердить себя на земле...
Друг мой выслушал и сказал:
— Ерунда и злой вымысел. Зачем? Человеку дается только одна попытка, и нечего тут темнить. Только одна!.. И за это время он должен успеть все. А если сам я не улыбнусь вон той — нет, ты посмотри на нее, нет, ты посмотри!.. Если я не улыбнусь вон той хорошенькой девчонке, то кто за меня ей улыбнется? За меня — никто! — И словно сформулировал: — Я — только за себя, за меня — никто!
Потом он улыбнулся той — она была и в самом деле довольно симпатичная девчонка, — улыбнулся раз, и другой, затем подошел, и скоро она уже сидела за нашим столиком, и на перрон мы вышли уже втроем, а
