чаю, говорил в тишине, нарушаемой лишь домашним позвякиваньем серебряной ложечки: «Что-то вы того, молодцы... Вы не скисли? Надо выиграть. Надо... Там кое-что из моего фонда еще осталось. После выигрыша — всем по транзистору».
И ледовые рыцари, слегка избалованные уже не только славою, глядели на отхлебнувшего наконец чаю директора и с пониманием, но вроде бы заодно и с некоторым смущением: мы-то, мол, сознаем, что конец квартала, еще бы, но как же это Борис Андреич забыл, что транзисторы у всех уже есть: еще в прошлом месяце — тоже, естественно, в конце — подарили.
Начальник команды делал знак, обещая маленькое это недоразуменье уладить, и настроение у ребят, когда они выходили на лед, делалось веселей, и стадион, подбадривая их, ревел, и они выигрывали, и комбинат вырывал квартальный план...
Нет, нет, забавное то было время, в одночасье сделавшее героями не только самих хоккеистов, но даже многих других, не заимевших, правда, имен собственных, а ставших как бы приложением к знаменитым теперь на всю округу фамилиям: «дядька Зюзюкина», «сосед Спицына», «теща Прохоряка». И они как-то сразу к этой своей новой роли привыкли, и, кроме всяких мелких подробностей из жизни тех, благодаря кому они стали людьми заметными, где-нибудь в длинной очереди за зеленым горошком охотно и доверчиво предсказывали уже не только исход будущего матча в Сталегорске, но и возможную расстановку команд в таблице чемпионата страны, и даже судьбу мирового первенства.
Верьте, в общем, не верьте, но в тот год наш полумиллионный — со всеми остальными соответствующими его рангу прилагательными — город коллективно сошел с ума.
Видели бы вы, как поздней весною, когда наши ребята закрепились-таки в высшей лиге, бульдозеры раскатывали старый стадион!..
Думаете, нам подкинули денег на новый? Эге!.. Это расщедрились, раскошелились, устроили складчину отцы города — директора заводов да начальники шахт. Проектировщики теперь задаром сидели ночами — удешевляли типовой проект и привязывали к местности. Вырастали, словно грибы, списанные по всем правилам, как брак, совершенно целехонькие железобетонные конструкции. С заказами стадиона хитрили в многочисленных мастерских — выполняли в первую очередь и за так.
И к ранней зиме посреди Сталегорска красовался новенький хоккейный стадион для десяти тысяч зрителей.
Правда, его не успели накрыть, ну да разве это беда? Без крыши, оно для нас даже как-то привычней, да-да, уверяю вас!
Порадевшим родному городу добрым людям благодарная администрация стадиона выделила лучшую трибуну и отпечатала бесплатные пропуска: приходи, болей, радуйся.
И приходили и радовались.
Должен, правда, сказать, что из всех трибун эта, «руководящая», была самая тихая — куда им, благодетелям нашим, еще и здесь кричать, бедным?.. И перенесшие уже по второму инфаркту, и совсем еще молодые, они успевали за день до хрипоты накричаться на разных рапортах да оперативках, и теперь только тихонечко, как бы невольно, но все-таки сладко поскуливали, всякий, даже мельчайший, успех «Сталеплавильщика» относя, наверное, на свой особый с Москвою счет, который до сих пор никогда не бывал в их пользу — пытались ли они отстоять денежные средства по титульному листу, воспротивиться ли принятию встречного плана либо доказать несостоятельность какой-либо очередной, выращенной в столичной колбе инициативы сталегорских трудящихся...
Но недолго, однако, играла музыка...
Приглядевшись за первый сезон к нашим ребятам, московские тренеры потащили в столицу одного за другим, и еще летом уехали пятеро. Шестого увезли с собою из Сталегорска зимой — сразу после игры... Что тут скажешь? Москва, она есть Москва. Тем более, когда тебе только самую малость за двадцать и когда ты прямо-таки яростно убежден, что сборная страны без тебя ну никак не обойдется. Разве не об этом говорили сталегорским мальчишкам приезжавшие к нам со своими командами опытные, всего на своем веку повидавшие родоначальники нашего хоккея?..
И стал наш «Сталеплавильщик» отдавать одну игру за другой.
Уже не жаловались москвичи, что нету крыши у нас над стадионом, уже не требовали остановить игру посреди периода, чтобы расчистить площадку. Обыгрывали и так — и в сильный снегопад, и в метель.
Болельщики начали сперва потихоньку, а потом все громче роптать, на заметно поредевших трибунах шли теперь бесконечные разговоры о том, что команду растащили, что средь бела дня наш город, считай, ограбили...
Обиженная в лучших, как говорится, чувствах околоспортивная братия разговорами не ограничивалась, а пробовала, как могла, помочь делу — только что сошедших с трапа самолета москвичей затаскивали в ресторан, заговорщически официантам подмигивали, приглашали к столу не очень, надо прямо сказать, дороживших репутациею своею девочек, горячо толковали им на ушко о чувстве городского патриотизма, и этот нехитрый провинциальный механизм иной раз да срабатывал, и на первой игре гости еле-еле стояли на ногах, и наши побеждали, как правило, с сиротским счетом два — один.
Однако на следующий день, как будто малодушия собственного устыдясь, как будто желая примерно наказать за предательство, москвичи закатывали двенадцать, а то, чего доброго, и четырнадцать безответных шайб, и в такие горькие для всего города вечера публика начинала потихоньку расходиться еще задолго до окончания матча — обычно после того, как вошедшие в раж гости закатывали десятую.
В эти дни нависла над погрустневшим «Сталеплавильщиком» еще одна грозовая туча. Мало того, что москвичи нас под монастырь подвели, по нашим косточкам твердо решили пройти в высшую лигу соседи- новосибирцы.
Был у нас прекрасный защитник Коля Елфимов. В девятнадцать лет рост — сто восемьдесят, вес — девяносто, а главное — скорость, какой нет и у иного нападающего. Коля не работал — учился в техникуме, и по всем законам была ему дана отсрочка от армии, да что ты будешь делать, если командующий сибирским военным округом не только ярый болельщик, но и сам спортсмен, мастер по лыжам, в кроссах до сих пор с солдатами рядом бегает, и если теперь он кровь из носа решил собрать классную команду. Нашли они там какой-то хитрый параграф, и приехал из Новосибирска подполковник за нашим Колей.
Это ли для простого защитника, еще не ставшего мастером спорта, не честь? Да нам-то от этого не легче.
И так уговаривали подполковника, и этак — хоть бы что. Личное поручение командующего — и точка. Единственное, на что он в конце концов согласился, — лишний денек пробыть в Сталегорске, чтобы Коля последний разок сыграл в родном городе.
И это была его, подполковника, роковая ошибка...
Мне в тот день позвонил мой друг-медик: «Будешь сегодня вечером?»
А среди болельщиков уже стало хорошим тоном отвечать теперь на такой вопрос не сразу. Ведь знаешь же, что не утерпишь, прибежишь как миленький, куда денешься, но непременно надо помяться в разговоре, повздыхать: а чего, мол, там делать вечером?.. Или будет на что посмотреть?
Я и тут стал так, а друг мой и говорит: «Ты это брось. Сегодня — как штык. Сегодня Коле Елфимову сотряс будут делать».
Спрашиваю: «А что такое «сотряс»?
«Как, — отвечает, — что? Сотрясение мозга! Команда сегодня всю тренировку бросок на борт отрабатывала. Создадут момент, и... Со «скорой» уже договорились. Тут же на носилки — ив травму. И Коля своему подполковнику — ручкой...»
Голь на выдумки хитра — права пословица! Да только что нам и в самом деле оставалось?
Конечно, я в тот вечер не сводил глаз с Коли Елфимова: когда же, думал, когда?.. Да и все остальные на стадионе ждали, сдается мне, того же. Насчет сотряса не знал, по-моему, только порученец- подполковник.
Это как-то неожиданно произошло: Коля был без шайбы, стоял себе, выжидал, а тут его промчавшийся мимо торпедовец — играли с горьковчанами — задел плечом, слегка развернулся. В это время срикошетила шайба, ударилась Коле в коньки, и тут на него все и бросились, и горьковчане и наши — только борт затрещал.
Ну, свалка, свисток, все как обычно, только потом все встают, а Коля лежит, разбросав руки, и головою туда-сюда потихоньку, вроде бы с великою болью, водит — артист!..
