— Оно конечно, после сахара не так легко!
Семенов, чувствовавший, видно, себя героем, с лихостью произнес:
— Перебьется!
В палатку вошел наш радист, сказал, что на базу требуют отчет по взрывным работам, и Федор Степанович распорядился:
— Пойдешь ты, Семенов, промнешься. А по дороге чуток подумаешь...
Семенов ушел.
Сахар, да сухари, да все остальное Марья Даниловна ссыпала со стола на картонку и положила ее на поленнице за печкой: пусть бурундучишка заберет все обратно.
За ужином все с надеждой поглядывали на горку дров, но зверек на своем обычном месте не появлялся. Федор Степаныч, первым вставший из-за стола, огорченно покачал головой и только рукой махнул.
Вечером, когда мы уже лежали в своих мешках, он разворчался. Ругал Семенова, который задержался на базе, — конечно, рад, лодырь, случаю побездельничать! Досадовал на себя: как чувствовал ведь, что тот может обидеть бурундучка — почему не предупредил?
Он ворчал долго, всем надоел, и Ваня Бусов, первый наш балагур, сказал ему наконец:
— Ну, хватит тебе, Степаныч! У нас вон тушенки сколько останется, не съедим. Спишем ящик — на всю зиму твоему Кузьмичу хватит...
Остальным лишь бы позубоскалить:
— Ага, только и ножик консервный надо ему оставить!
— Думаешь, так не разгрызет?
— Да зубы он конфетами городскими испортил... Избаловали мы его, точно.
Под эти шутки я и уснул.
А утром разбудил меня Федор Степанович:
— Пойдем, что покажу...
Я наскоро оделся и вслед за мастером вышел. В глаза мне ударил призрачный свет — в лагере лежал снег. Белым были покрыты и наши палатки, и кусты, и ближний перелесок, и покатые холмы, и горы вокруг. На синих зубьях гольцов стыла вдалеке желтая полоска зари.
Я, поеживаясь, сказал:
— С зимою тебя, Степаныч!
Он как-то странно развел руками — как будто в чем был виноват:
— Да вот, видишь!..
Я подошел за ним к невысокому кусту, который рос напротив нашей столовой. Около куста стояла повариха и плакала.
Федор Степанович снова развел руками и горько сказал:
— Эх, беда!..
И тут я увидел: на одном из сучков, неестественно вытянувшись, висел неподвижно маленький бурундучок. Крошечная головка была слегка приподнята зажавшей шею тонкой рогулиной, черные бусинки глаз холодно стекленели. Задние ноги бурундука были слегка приподняты и так закоченели, шерстку на спине залепил снег.
Не хотелось верить, что это был тот самый зверек, который еще вчера сидел на дровах за нашей печкою и поглядывал на нас кротко и дружелюбно.
Я спросил:
— А может, это другой?
Федор Степаныч глухо откликнулся:
— Я тоже сначала засомневался: как так?.. А потом гляжу, хвостик у него, и верно, будто чуток надорванный...
Из палатки вышли наши ребята, стояли теперь с нами рядом, молча смотрели на бурундучка.
— Снег-то его, видно, и доконал, — сокрушенно сказал Федор Степанович. — Зима — вот она, а весь его запас — подчистую. Кроха, а разве не понимает?
Ваня Бусов негромко спросил:
— Думаешь... сам?
— А что ему оставалось?
Федор Степаныч протянул было к бурундучку руку, но Бусов остановил его:
— А ну, погоди, не снимай! Погоди, бухгалтер этот вернется, Семенов. У меня к нему разговор будет.
За завтраком все молчали, никто друг на друга не смотрел.
Я вздрогнул, когда здоровяк Бусов ударил кулаком по столу, сказал зло:
— Ну, ладно!
Отшвырнул чашку и шагнул к выходу.
Семенов вернулся с базы только к полудню. Все еще были на делянке, в лагере оставались только мы со Степанычем да повариха.
Мастер молча поманил Семенова, и тот пошел за ним к кусту, на котором все еще висел бурундук.
Федор Степаныч ткнул пальцем и только сказал:
— Вот.
Семенов смотрел долго, и на лице его медленно расплывалась кривая улыбка. Хмыкнул, проговорил:
— А я что?
— Ты бы собрал вещички, — негромко сказал Федор Степанович. — А то не ровен час вернутся ребята.
Семенов вдруг побледнел, и оттопыренные его уши стали как будто еще больше.
Я повернул голову туда, куда он смотрел. Там спускались с пригорка наши рабочие.
Федор Степаныч предложил:
— Если хочешь, твои вещички я потом сам... Получишь в городе. Скажи начальнику, что я просил отправить тебя без очереди... Понял?
Семенов молча повернулся и по невидимой под снегом тропе, на которой был один — только его — след, быстро сошел обратно.
Мы с мастером поглядели на пригорок, откуда спускались наши ребята.
Потом мы разом обернулись вослед Семенову. Он уходил вверх по тропе, коротко оглядывался, иногда оскользался, и теперь на ослепительно белом снегу рваной цепочкой тянулись за ним серые следы...
МАНОК НА ШЕЛКОВОЙ НИТКЕ
Из дому вышли мы вместе с Максимом Савельичем, однако в тайге разошлись: манить рябчика старик любил в одиночку. Дома он хоть вечер напролет с тобой просидит: и манок твой отладит, и сам в него посвистит, и тебя заставит — насвистишься. Тебе уже надоест, а он все будет ворчать:
— Нет-ка, парень, попробуй еще разок. А то сперва ровно курочка пискнул, а потом — петушком...
Зато в тайге ты ему не мешай!
Вот я и не стал этого делать: перед заросшим густым пихтачом взлобком, когда старик собирался повернуть налево, я остановился, сам предложил:
— Так что, Савельич, разойдемся? До обеда походим, а сбор — тут.
Он прищурился:
— Критики никак боишься?.. А ты знай, что рябки все равно мне расскажут, какой ты свистун... Не те, что от тебя улетят, а те, что в мешке принесешь, понял?
Я только руками развел: верно, мол! А старик согласился:
— Ну, давай, до обеда.
Я поправил на плече ружье и зашагал вбок, обходя крутую горушку справа.
В тот день мне везло, рябчика попадалось много, и хоть в рюкзаке у меня лежали всего два, никакой
